людьми, которые заходили в его мастерскую.
В один из дней 1547 года он, отдуваясь, вернулся домой с интересной новостью: в Цфат прибыл новый раввин.
– Высокий и очень симпатичный. Его имя Абулафиа, и он побывал в Африке и Египте. Жены у него нет.
Рашель так и подпрыгнула.
– Сейчас же поговори с ним, Заки! Это ты виноват, что у твоей дочери до сих пор нет мужа.
Заки согласился с этим неоспоримым утверждением. В эти дни он соглашался почти со всем, но Рашель было не остановить.
– Это долг отца – найти мужа для своей дочери, и позор для тебя, Заки, что твоя старшая дочь еще не замужем. Ты только посмотри на нее – великолепная женщина!
Заки посмотрел на нее и подумал: «Могу назвать шесть вещей, необходимых девушке, которые помогли бы ей куда лучше, чем любое из моих усилий». Тем не менее, он стал готовиться к доверительному разговору с новоприбывшим, потому что раввин не может быть неженатым.
Доктор Абулафиа вызвал интерес не только у семейства Заки. Годы странствий заставили его похудеть; у него была седая борода, и он носил тюрбан; его постоянные поиски таинственного смысла взаимоотношений человека с Богом придали его чертам сдержанное обаяние, которое волновало и мужчин и женщин. Его тонкость и изысканность чувствовались во всем, что он делал, сочетая в себе испанское изящество и еврейскую проницательность; он не пробыл в Цфате и месяца, как стало ясно, что группа каббалистов обрела нового учителя и, возможно, лидера.
И на публику, и на многих учеников, которые толпились на его лекциях о сущности Бога, Абулафиа производил впечатление, потому что он учил даже самых застенчивых евреев, что полной концентрацией и стремлением к бесконечности Бога можно подняться на гораздо более высокий и сложный уровень понимания, чем тот, которым он сейчас владеет; но лишь отобранная группа специалистов, с которыми он встречался каждое утро, осознавала глубину знаний Абулафиа, поскольку лишь перед этими опытными философами испанский врач раскрывал сокровенные тайны Каббалы.
Убеждения Абулафиа, которые он излагал простыми и ясными словами во вступительной же лекции, носили двойственный характер: «Чтобы жить в гармонии с самим собой, человек должен трудиться, распутывая узлы, которые связывают его душу, и это касается его личных взаимоотношений с самим собой; затем путем созерцания он должен искать понимание имени Бога, что и представляет собой суть бесконечных взаимоотношений человека и Бога».
Поучения Абулафиа, как почувствовать приближение Бога, были просты и понятны: «Вы должны уединиться в тихой комнате, положив перед собой лист чистой белой бумаги и перо. Начните беспорядочно писать буквы еврейского алфавита, того языка, на котором Бог создал Тору. Не сопоставляя этот струящийся летучий поток букв с конкретными словами, вы должны позволить им приходить и уходить по своему собственному желанию. Откажитесь от намерения управлять своей кистью или пальцами, дабы перо выписывало определенные буквы или размещало их в определенных местах. Через несколько часов такого шествия букв, если ваша концентрация будет достаточно велика, перо выпадет из пальцев, куда-то уплывет лист бумаги и вы окажетесь во власти бескрайней мысли, когда буквы будут сами собой свободно перемещаться в пространстве, а через какое-то время ваше тело охватит дрожь, дыхание станет прерывистым, а может, и вообще прекратится, в груди запылает жжение, и вы почувствуете, что стоите на пороге смерти, – и вот тут на вас снизойдет всеобъемлющий покой, ибо ваша душа распутала все узлы, что давили ее, и с ваших глаз спадет пелена; проведя какое-то время в таком состоянии, залитом светом, вы увидите новые сияющие буквы, которых раньше не знали, они сольются в невыразимое сочетание из четырех букв, и вы увидите его – не на бумаге, не на стене, не в комнате, а в бесконечной глубине своей души – это священное имя Бога, YHWH».
Таков был первичный уровень поучений Абулафиа, доступный любому, кто взял на себя труд изучить одну из рукописных копий Зохара, ходивших в Цфате. Эта книга была столь же мистична, как и вытекающее из нее учение, и за авторство ее кипели нешуточные споры. Может, из-за местной гордости жители Цфата считали, что она была написана бессмертным ребе Симеоном бен Иохаи, который во II веке тринадцать лет скрывался здесь от римских солдат императора Адриана. Он жил в пещере рядом с соседней деревушкой Пекуин, где его посещал Илия. Он приносил с собой секреты Каббалы, которые Иохаи и собрал в Зохаре Блистательном.
Но Абулафиа знал, что книга эта, которая содержала комментарии к Торе, была составлена около 1280 года неким испанским авантюристом, который написал ее на древнем арамейском языке, чтобы придать ей достоверность; она представляла собой смесь мистических формул, возможно почерпнутых из многих оригинальных источников, плюс убедительное объяснение, каким образом поэтическое мышление может порой вводить в гипнотическое состояние, дабы постичь реальность Бога. Зачитанные копии Зохара тайно передавались по ночам, расходясь из Гранады в Испании по всем уголкам Европы, и мистики-христиане ценили эту книгу даже больше, чем евреи.
Но лишь в горном поселении Цфат ее мощь предельно ясно дала знать о себе, потому что здесь, скорее всего, в силу случайности оказались полдюжины людей, которые и смогли дать этой книге ее философскую энергию, после чего ей была суждена долгая жизнь в Германии, Польше и России, формируя основу для совершенно нового радикального истолкования иудаизма. То была книга, которая влияла на всех, кто прикасался к ней, и доктор Абулафиа, как лидер этой цфатской группы, рассказывал о ее первом уровне ясной и увлекательной прозой, но когда подходил ко второму и третьему уровням, то путался в словах, не в силах дать логическое объяснение – но продолжая блистать потоком метафор и предположений. Однажды, когда из него, как горный поток, хлынули малопонятные слова, он извинился: «Произнести хоть одно слово из мира конечной тайны – то же самое, что обрушить замковый камень арки, и никто не будет знать, откуда рухнет очередной камень». Ученики попросили его привести свои слова в какую-то упорядоченную систему, но он отказался: «Откуда человеку познавать поле, которое не имеет ни начала, ни конца, ни размеров? Но если вы будете достаточно долго слушать меня, то обретете чувство того, что я пытаюсь сказать, – и это то, что я знаю сам». Случалось, что он говорил с такой ясностью, которая была едва ли не мучительной, полная озарений, обретенных частично путем отказа от мира и личных трагедий, а частично – путем всепоглощающего осознания Бога: «И если нас семьдесят человек в этом помещении изучают Тору, то мы убедимся, что на нас смотрят семьдесят различных лиц, ибо у каждого из нас собственное понимание красоты, сияющей в словах Бога. Но говорю я вам, что у Торы не одно лицо, не семьдесят, а шестьсот тысяч лиц, по одному на каждого еврея, который присутствовал, когда Бог вручал Моисею, нашему Учителю, закон; и если путы, связывавшие ваши души, спали, то вы свободны искать свою Тору среди шестисот тысяч».
Среди группы слушателей, на которых воздействовали поучения доктора Абулафиа, был и ребе Заки, но его волновало нечто другое. Чем более глубокомысленными становились рассуждения, тем больше его клонило в сон, и порой он даже всхрапывал, потому полет каббалистической мысли был недоступен его пониманию. Но как-то утром, когда ученики собрались было осмеять посапывающего сапожника, ребе Абулафиа остановил их, сказав:
– Я думаю, наш спящий толстяк лучше, чем мои слова, описывает то, что я пытаюсь сказать. Ребе Заки видит не лицо Торы, а заглядывает в самое сердце ее, где и находит единственную заповедь Бога, на которой покоятся и Тора, и Талмуд, и иудаизм: «Люби ближнего, как самого себя». Мне довелось узнать, что ребе Заки провел прошлую ночь, сидя у постели больной жены ребе Палтиела, поэтому его и клонит в сон, и в этой комнате нет ни одного человека, достойного разбудить его.
Причина, по которой ребе Заки любил посещать лекции Абулафиа, которые он редко понимал, заключалась в том, что он мог сидеть в синагоге и думать: «Такой прекрасный раввин, как Абулафиа, просто обязан иметь жену. Не могу представить, чтобы хоть какая-то женщина в Цфате или Салониках была бы для него лучшей женой, чем моя Сара».
И как-то обыкновенным днем 1549 года, когда испанский доктор кончил урок, полный высоких мыслей, Заки дождался ученого якобы для того, чтобы задать ему последний вопрос. И затем, оставшись наедине с ним, он спросил напрямую:
– Доктор, почему бы тебе не взять мою дочь Сару себе в жены?
Доктор Абулафиа так и сел.
