– Сложность бытия Божьего так глубока, а тайна Иисуса столь необъятна, что по сравнению с ними еще одна историческая проблема вроде умалчивания Иосифа должна иметь куда меньшее значение. Если твоя вера способна вместить в себя Иисуса, то она, конечно, преодолеет и исторические противоречия.
Но сам он подвергся проверке куда более трудной, чем необходимость согласия с простыми историческими противоречиями, – столкновению с невообразимо сложной теологической проблемой. Произошло оно случайно. Подкинув Кюллинана от административного здания к обеленному залу, он поставил свой джип и сказал:
– Пойду помоюсь. Похоже, на холме я основательно запылился.
К сожалению, как потом выяснилось, его слова услышал Шварц, который предложил:
– Воспользуйтесь моей комнатой, – и завел Вилспронка в нее, погруженную в темноту.
Не прошло и нескольких секунд, как они, кипя гневом, вылетели из нее. Было ясно, что произошло нечто серьезное, потому что Вилспронк побагровел от ярости, а Шварц был полон воинственности. Неловкое (молчание было нарушено голландцем, который тихо сказал:
– Думаю, сегодня вечером я обойдусь без ужина.
Он решительно вышел из помещения, вскарабкался в джип, круто развернулся, подняв столб пыли, и рванул с места. Будущий кардинал, который был способен спокойно принимать любые новые исторические свидетельства, из наносов холма, касавшиеся бытия евреев в древней Палестине или жития Иисуса на Святой земле, оказался совершенно неподготовленным к столкновению с новой реальностью, которая так ярко проявила себя в современном кибуце. Едва только джип набрал скорость, Кюллинан заорал:
– Что случилось?
И могучий священник крикнул в ответ:
– Ты лучше посмотри на лозунги в своем окружении!
Удивленный этими словами, Кюллинан вернулся в зал и попросил пригласить Шварца. Когда секретарь кибуца явился, Кюллинан задал ему вопрос:
– Что у вас произошло с отцом Вилспронком?
– У него началось несварение желудка. И он сообщил, что не хочет есть.
– Что он имел в виду – лозунги в моем окружении?
Шварц замялся – не потому, что был смущен происшествием. Просто он предпочел бы не впутывать в это Кюллинана. Пожав плечами, Шварц сказал:
– Он кое-что увидел в моей комнате.
– Может быть, мне тоже стоит это увидеть.
– Почему бы и нет? – невозмутимо сказал Шварц и направился в спальный корпус, где занимал однокомнатную квартиру. Как холостому члену кибуца, больше ему ничего не полагалось, и, хотя он работал секретарем уже много лет, в его распоряжении была лишь одна комната. Она была совершенно обыкновенной – стол, стул, кровать, кувшин с водой и, конечно, три предмета его личной обстановки: большой книжный шкаф, забитый публикациями, проигрыватель со стопкой пластинок классической музыки и цветная репродукция картины Марка Шагала – если не считать, что вдоль одной стены тянулся тщательно выписанный лозунг: «Мы это сделали – распяли Его».
То был лозунг молодых евреев, которые пережили все, что принесли им и немцы, и арабы, и которых больше не волновало, что о них думает остальной мир. В начале 1964 года их лозунг стал пользоваться дурной славой, хотя и носил подпольный характер, потому что в то время визит папы Павла VI в Святую землю мог повлечь за собой эдикт католической церкви, снимающий с сегодняшних евреев проклятие за распятие Христа, и широко распространилась надежда, что этот благородный жест ликвидирует те язвы, которые мучили евреев почти две тысячи лет. Некоторые благодушные люди искренне думали, что это заявление лишит антисемитизм его моральной базы и лишит будущих человеконенавистников возможности устраивать погромы. По всему Израилю волна надежды повлекла за собой дискуссии на эту тему, и группа таких обнадеженных даже написала в газеты: «Это будет высокий и светлый день, когда христианская церковь наконец снимет с нас нашу вину».
Это письмо конечно же не было подписано ни Шварцем из кибуца Макор, ни его друзьями. Они восприняли предложение отпущения грехов как оскорбление еврейского народа, которое визит папы мог только усугубить. Они написали другое письмо, которое израильские газеты сочли подстрекательским и отказались его публиковать: «Любой папа совершит глупость, явившись сюда с прощением, которое он не имеет права даровать. Две тысячи лет мы, евреи, терпели оскорбления от христиан, и не их дело прощать нас. Это унижение и для них, и для нас, ибо это мы должны прощать их». Как доказательство своих намерений оставаться стойкими и упрямыми, как завещал им Бог, евреи Шварца и подняли свой вызывающий стяг: «Мы это сделали – распяли Его».
– Сними его, – приказал Кюллинан.
– Ты что, шутишь?
– Сними его! – заорал ирландец, которому окончательно отказала сдержанность.
Шварц расхохотался, и Кюллинан, придя в ярость, рванулся к нему, чтобы врезать по этой издевательской физиономии. Шварц легко уклонился, и они застыли лицом к лицу. Кюллинан подавил гневную вспышку и сказал:
– Именно сейчас в Риме собираются епископы, чтобы исправить древнюю несправедливость. Все, на что вы, евреи, надеетесь, зависит от таких людей доброй воли, как отец Вилспронк. А ты оскорбил его. – Не подлежало сомнению, что Кюллинан включал и себя в число этих людей доброй воли, которые надеялись улучшить и уберечь еврейско-христианские отношения, – и для него эти слова тоже были оскорбительны.
Шварц высмеял доброжелательность своего советчика и сказал:
– Никто больше не воспринимает всерьез всю эту ахинею о добрых чувствах.
Кюллинан вспыхнул и помрачнел.
– Тогда считай, что во мне говорят злые чувства. Убери эту надпись.
– В этой комнате никто не сможет заставить меня.
Одним прыжком Кюллинан оказался около стены, вцепился в полотно и разодрал его на две части. Шварц, тут же оказавшийся у него за спиной, схватил Кюллинана за руки и сцепился с ним. Наконец тот высвободился, но правая рука Шварца получила свободу действий, и размашистый удар пришелся Кюллинану прямо в челюсть.
Он так ошеломил их обоих, что, забыв о разодранном плакате, они опустили руки и уставились друг на друга. Шварц устыдился своего поступка, а Кюллинан был потрясен и ударом, и яростью схватки, но не мог справиться с возмущением и, пока Шварц продолжал смотреть на него, он вернулся к стене и разодрал лозунг на куски.
– Никто из нас не может позволить себе ненависти, – сказал он.
Шварц бесстрастно наблюдал, как Кюллинан уничтожает этот призыв, а затем холодно сказал:
– Я ни к кому не испытываю ненависти. И не собираюсь оскорблять таких достойных людей, как Вилспронк. Просто мне плевать, что любой из этих добряков думает о евреях. Любой из вас. Девятнадцать столетий такие евреи, как я, преисполненные самых благих намерений, пытались стать такими, кем все вы хотели нас видеть. И куда это нас привело? Мы покорно подчинялись королям и папам. И что это нам дало? А теперь мы отвоевали свою собственную землю и собираемся жить на ней. И меня совершенно не волнует, что вы, или Вилспронк, или папа, или генерал де Голль думают по этому поводу. Ни на йоту.
Реакция Кюллинана была мгновенной и автоматической. Стремительно выкинув правую руку, он попал Шварцу точно в подбородок – смуглый еврей пошатнулся и рухнул на пол.
В первый раз в жизни Кюллинан послал человека в нокаут и растерялся:
– Боже мой! Я же убил его!
Но к его облегчению, Шварц быстро пришел в себя, приподнялся на колено и потер челюсть.
– Наверно, я это заслужил, – сказал он. И когда они вернулись в обеденный зал, Кюллинан заботливо не отходил от него, словно Шварц был больным ребенком.
– Все же то, что мы думаем, имеет значение… – серьезно сказал он. – Вилспронк и такие, как я… потому что во время кризиса именно мы придем к вам на помощь.
Шварц молча посмотрел на посерьезневшего католика и сказал:
– Для евреев время кризиса существует всегда. И пока никто не спасал нас.
