руководители экспедиции воспользовались этой возможностью, чтобы подвергнуть Веред длительному перекрестному допросу, в ходе которого Веред четко изложила свою позицию: она покидает Израиль не потому, что ей нравятся большие машины и кондиционеры, в чем ее попытались обвинить друзья, сказав, что она купилась на сытную жизнь; не потому, что боится будущего, ибо она уже представила убедительные доказательства своего мужества; не потому, что ее преданность еврейскому государству поистерлась: она не сомневается, что Израиль – единственное приемлемое решение в современном мире, где другие государства не смогли ни защитить евреев, ни стать для них настоящей родиной. Она уезжает потому, что, как человеческое создание тридцати трех лет от роду, она не может больше выносить давящий груз религии, терзающей страну с ее военными, социальными, экономическими и особенно со сложными религиозными проблемами.
– Я отдала свой долг иудаизму, – спокойно, без бравады сказала она. – Я рисковала жизнью более чем в дюжине боев, потеряла мужа, потеряла почти всех друзей, и искренне верю, что заслужила право сказать: «Рашель, отныне ты будешь просто еврейкой. Малышка Веред чертовски устала».
Ее слова настолько потрясли Элиава, что Кюллинану показалось – новый член кабинета министров готов ударить ее, но Элиав лишь с силой переплел пальцы и холодно спросил:
– Как ты можешь повернуться спиной ко всему, за что мы боролись. Разве ты не помнишь Цфат?
И Веред, говорившая спокойно и мягко, как человек, выяснивший для себя истину, какой бы она ни была горькой, сказала:
– Помню ли я? Элиав, сдается мне, что мы, евреи, всю жизнь только и делаем, что вспоминаем. И внезапно я поняла, что у меня уже больше нет сил, я устала жить в этой земле воспоминаний. Мой год в Иерусалиме начался с Рош-а-Шаны, когда я вспоминала Авраама, жившего четыре тысячи лет назад. Затем пришел Йом-кипур, и в этот Судный день мы сплошь предавались воспоминаниям. Суккот, праздник Шалашей, – и мы вспоминаем годы в пустыне. Словно гулкие удары огромных бронзовых колоколов с церквей Иерусалима перебирают наши дни, и я вспоминаю наши печали. Конечно, было и несколько счастливых дней. Симхат Тора, Ханука, когда мы вспоминали победу Маккавеев. Весенний праздник древонасаждения. В Пурим мы вспоминаем Персию трехтысячелетней давности, а в Пасху – -еще более давний Египет. Лаг Ба Омер, Шавуот. А 9 Аба мы скорбим о потере Иерусалима. Когда мы его потеряли? Две тысячи лет назад. У нас есть особые дни памяти Герцля, студентов, социалистов, Объединенных Наций, отважных бойцов, которые пали в 1948 году, защищая Иерусалим, и еще День независимости. Из года в год я послушно вспоминала и думала, что это совершенно естественно – провести жизнь, оплакивая мертвое прошлое, стеная по поводу событий, которые случились в жуткой дали времени. Это был тяжкий груз, но это был наш особый, неизбежный еврейский груз, и я принимала его.
И тут я попала в Чикаго. Я таскала с собой по Иллинойсу этот идиотский «подсвечник смерти», выступая с речами в еврейских женских клубах, над которыми так любят подшучивать израильтяне, – и знаете, что я в них поняла? Что самые лучшие люди на этом свете – еврейские женщины Иллинойса. Они довольны жизнью и прекрасно существуют без воспоминаний о Персии и Египте, о Маккавеях, Синайской пустыне и Иерусалиме. Они работают в местных художественных музеях, возводят новые пристройки к больницам, помогают советам по образованию, возмещают дефицит средств у симфонических оркестров и вообще делают все, что в их силах, дабы в этом мире было легче единственное, о чем этим женщинам надо помнить, – когда подходит срок очередной платы за телевизор, и может, вас это удивит, но я не могу дождаться, когда стану одной из них.
Элиав прижал руки к желудку.
– И для этого пустого существования, – с болью спросил он, – ты пожертвовала иудаизмом? За горшок чечевичной похлебки… в нержавеющем варианте?
– Прекрати! – вскричала Веред, с силой хлопнув ладонью по столу. – Прекрати кидать в меня старые штампы. Я выразилась четко и ясно, а ты бормочешь нравоучения, которые евреи бормотали со времен Моисея. Горшки чечевичной похлебки! Да я отказываюсь дальше слушать эту ахинею! – Вскинув руки, она прижала их к ушам. – Я отказываюсь провести остаток жизни в сплошных воспоминаниях. Я больше не буду вспоминать!
Элиав, который все же смог справиться с владевшей им горечью, тихо сказал:
– Твои нееврейские соседи в Иллинойсе заставят тебя вспомнить, кто ты такая.
И именно с этой темы и начались саркастические дебаты между Элиавом и Зодманом.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Неужели Веред считает, что, перебравшись в Америку, она перестанет быть еврейкой?
АМЕРИКАНЕЦ. Именно так она и считает.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это продлится лишь до того момента ее медового месяца, когда клерк в гостинице скажет: «Евреи нежелательны».
АМЕРИКАНЕЦ. Мы знаем, как избегать таких гостиниц.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока в медицинском колледже ее сыну не скажут: «Наша квота на евреев заполнена».
АМЕРИКАНЕЦ. Этого больше не происходит.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока не появится новый сенатор Маккарти. Он потерпит провал со всеми своими экономическими обещаниями. И ему придется сделать вас, евреев, козлами отпущения.
АМЕРИКАНЕЦ. Теперь у нас есть защита против такого рода вещей.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Или пока не произойдет новая международная трагедия вроде нацистской Германии…
АМЕРИКАНЕЦ. Мир никогда больше не допустит повторения таких событий.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Это может случиться еще до рождения вашего первого сына. В Южной Америке? Южной Африке? В Квебеке?
АМЕРИКАНЕЦ. Не сомневаюсь, что-то в конце концов сработает.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы говорите точно, как мой дядя в Гретце в 1933 году. И он был прав. Что-то в самом деле сработало. Успешно повесили Адольфа Эйхмана.
АМЕРИКАНЕЦ. Вы не должны пугать евреев Америкой, Элиав.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. А я и не пугаю. За меня это делает история.
АМЕРИКАНЕЦ. В Америке у нас есть гарантии, защищающие от такого рода истории. Кроме того, вы упускаете из виду один важный факт. В Америке естественная ненависть, которая присуща всем людям, направлена не против еврея, а против негра.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Если он исчезнет, исчезнете и вы.
АМЕРИКАНЕЦ. Вы не можете применять европейский опыт к Америке. Это величайшая ошибка, которую мне доводилось слышать от израильтян, и вы ее делаете все время. Мы, американцы, – совершенно иные. Из моих нееврейских соседей более половины прибыли из других стран. Все мы представляем собой группы национальных меньшинств.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. И они привезли с собой все свои антиеврейские предубеждения. Вы говорите, что вы другой – но не потому, что вы американец. А потому, что вы еврей, и Америка никогда не позволит вам забыть это отличие. Ни вам, ни вашим детям.
АМЕРИКАНЕЦ. За все годы я ни разу не почувствовал и намека на антисемитизм.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Вы его испытываете каждый день, но закалились и привыкли к нему.
АМЕРИКАНЕЦ. Сдается мне, что вы злы на нас, американских евреев, в силу двух причин. Мы строим новую жизнь, и лучше ее для евреев в мире и быть не может. И отказываемся эмигрировать в Израиль.
ИЗРАИЛЬТЯНИН. Давайте разберем эти причины одну за другой. Что касается вашей новой жизни, то это старая ложная мечта о золотом гетто. О религии, которая не является иудаизмом. О синагоге, которая является всего лишь большим общественным центром, и о третьем поколении, которое считает, что большинство их примет, если они будут называть своих сыновей Брайанами. Процент межрасовых браков среди молодых евреев в Америке составляет больше десяти процентов и приближается к двадцати пяти. Новый образ жизни? Нет, старое заблуждение – мол, придет время, когда вообще не будет евреев.
АМЕРИКАНЕЦ. Это меня не пугает. Если четырехтысячелетний путь следования за Моисеем привел нас туда, где мы находимся, то есть к тотальному разделению людей, я думаю, как раз пришло время попробовать американский образец. Это будут хорошие евреи. И Веред станет такой же. Но если мой сын Брайан, как вы назвали его, захочет слиться с общим потоком, я скажу ему – вперед!
