распорядиться. Для начала, он не выступает со всеми этими религиозными штучками. В отличие от некоторых архиепископов, конечно же. Проблема с Господом Богом в том, что дай ему палец — и он моментально заберет всю руку; не успеешь опомниться, как Он уже лезет во все твои дела, раздает команды и придумывает невыполнимые, непрактичные правила, вроде того, когда можно есть мясо, а когда нет, и подобные глупости. Нет, избавься от Бога, если можешь, — и жизнь станет гораздо проще. И архиепископ, чувствительнейший человек, знает это. Церковь славится ритуалами, значит, ими она и должна заниматься. Мой мальчик, да архиепископ Стайлер сам заядлый ритуальщик! Поверь мне, тебе есть чему у него поучиться! Наш величайший и любимейший церковный праздник — местный, конечно же — Праздник Святой Салфетки, а возник он только из-за того, что архиепископу Стайлеру понадобилось высморкаться. Ты можешь себе это представить?
— Нет, не очень.
— Он забыл свой носовой платок. И вдруг, в самом разгаре святой мессы, из его носа закапало прямо на алтарное покрывало, поэтому надо было срочно что-то придумывать. И знаете, что он сделал? Да, я снимаю перед ним шляпу! Он отправил целый выводок прислужников в ризницу за носовым платком, спрятанным в кармане его сутаны, и они вернулись торжественной процессией: кадильщик, ключник, мальчик с курильницей, мальчики со свечами; хор затянул «О, знание, познай самое себя» в весьма необычном сочетании сопрано и контртенора, а золотоволосый служка нес носовой платок — то есть теперь священную салфетку — на пурпурной бархатной подушке. О, прихожане сошли с ума! Женщины плакали, а мужчины приветственно кричали. Архиепископ Стайлер изобразил над платком — то есть, правильнее говорить, над салфеткой — несколько величественных молитвенных жестов, в том числе и окуривание ладаном, и, поднеся ее к иконе Тройственных Ключей, висящей над епископской кафедрой, благополучно высморкался. В тот день было столько благочестивых радостных слез, мой мальчик! Не скрою, что и я немного всплакнул! И теперь Праздник Святой Салфетки — официальный и религиозный выходной. О, наши школьники пишут о нем поэмы! В эти дни мы достаем множество салфеток, все из чистого шелка, вышитые серебром и золотом; у нас даже существует Орден Святых Девственниц, посвятивших себя их изготовлению. За многие годы ритуал, конечно же, был тщательно продуман и усовершенствован, и не так давно архиепископ опубликовал научный трактат о стиле, символизме и значении обряда. Он, естественно, на самом деле ничего не значит — ни в коем случае! — но разве это важно? Людям нужны обряды, и задача церкви — дать им их. Обряды приносят удовлетворение, успокаивают и исцеляют. Чем сложнее и бессмысленнее церемония, тем лучше. Вы уловили мою мысль?
— Вообще-то…
— Но ради всего святого, что вы делаете в этой старой, пыльной комнате?
На лоснящемся багровом лице графа внезапно появилась хитрая усмешка. Он неприятно подмигнул мне.
— Развлекаете сами себя, да?
— Что?
— О, я все прекрасно понимаю. Искали небольшого уединения, чтобы позволить себе маленькое удовольствие, правильно? Ну что ж, я рад, что вам хватило учтивости не заниматься этим на виду у слуг. Я считаю, что каждый человек должен уметь держать себя в руках. Слушайте, быть может, как-нибудь сравним наши техники? Я сам весьма умелый практикант, но мне всегда хотелось…
— Да нет же, уверяю вас! — воскликнул я. — Я просто смотрел на книги. Я искал… ну, да… я искал…
— Порнографию?
— Нет, не ее…
Я помедлил. Вряд ли стоило говорить, что я искал что-нибудь о йодле, ведь граф считал меня ведущим авторитетом в данной области, и, следовательно, нельзя было выводить его из этого абсурдного заблуждения. Правда, я плохо представлял себе, как мне это удастся.
— Что бы ты там ни искал, мой мальчик, здесь этого нет. Это место больше не используется. Удивляюсь, что дверь оставили незапертой, Димкинс обычно очень внимателен в таких вопросах.
Граф встал и, подойдя ближе, положил руку мне на плечо. Другой рукой он сотворил изощренный жест-отмашку.
— Вся эта ерунда, все эти книги, — прошептал он. — Они не для нас, знаешь ли. Они все о другом месте.
— Каком другом месте?
Кончиком сигары граф указал на окно.
— Нездешнем, снаружи.
— Снаружи от чего? — спросил я, все больше запутываясь.
Граф пристально посмотрел на меня, словно я был похож на сумасшедшего.
— Снаружи от здешнего места, естественно, — ответил он. — Снаружи от нас.
— Но…
— Они все ненастоящие, мой мальчик. Это только миллионы миллионов слов, вот и все.
— Я вас не понимаю. Зачем же вы храните их тут, если считаете, что они ненастоящие?
Граф Вильгельм недоверчиво усмехнулся, очевидно, удивляясь моей наивности.
— Книги, мой мальчик, книги! Это библиотека. Где же еще мне их хранить? В кладовке миссис Кудль? Ха!
— Но я по-прежнему не понимаю…
— Ну-ну, закончим на этом! Я не смею отнимать у вас время. Думаю, вы заняты подготовкой своего выступления. Мы все ждем, не дождемся, поверьте! Постарайтесь не пропустить обед. По-моему, миссис Кудль задумала что-то особенное. Мы же не хотим, чтобы вы умерли с голоду, как бедняжка фрау Димкинс! Ха, ха!
Граф проворно двинулся к двери, потом обернулся и снова посмотрел на меня.
— Димкинс оставит костюм и галстук в вашей комнате. И вы сможете наконец-то снять эту чертову юбку.
После него осталось парящее серебристое облачко ароматного дыма.
В отчаянии я побрел на поиски доктора Фрейда и обнаружил его в своей комнате. К моему удивлению, девушка с упругими грудями, которую я видел читающей «Историю кириллического алфавита с примечаниями», оказалась там же. Они сидели в креслах у окна, явно погруженные в интереснейшую беседу; девушка, кажется, слегка рассердилась, что их прервали.
— Чего вам нужно? — спросила она.
Ее голос звучал так же хрипло и обольстительно, как мне помнилось. Она сидела, скрестив ноги, темно-зеленая юбка открывала бедра. Над высокой грудью, в ложбинке между бледными тонкими ключицами поблескивала одинокая жемчужина на изящной серебряной цепочке. Ее лицо было столь прекрасно, что у меня закружилась голова: гладкий, чистый лоб; темные глаза, тлеющие, словно угли, грозящие в любой момент вспыхнуть неукротимым огнем; вздернутый носик и безупречный, превосходно очерченный, сладко-алый рот, созданный исключительно для запретных блаженств. Она смотрела на меня с каким-то высокомерием, которое ничуть не оскорбляло, а, напротив, действовало возбуждающе.
— Простите, надеюсь, я вас не побеспокоил…
— Вообще-то, побеспокоили, — сказала ангел-искусительница с презрительным равнодушием, которое укрепило и мой пенис (к счастью, скрытый юбкой), и решение остаться.
— Мы с Адельмой обсуждали влияние синдрома Лёнгерхорна на развитие третичного сифилиса, — пояснил доктор Фрейд.
— С Адельмой? — воскликнул я. — С дочерью графа? Но это невозможно!
— Почему невозможно? — поинтересовалась она.
— Ваш отец рассказал нам. Я имею в виду. Я так понял, вам тринадцать лет?
— Так и есть.
Я уставился на нее. Мой рот медленно открылся и некоторое время не закрывался.
— Вы похожи на рыбу, — произнесла Адельма.
— А вы похожи на… на…
— Ну? На кого же я похожа?
