— Быть может, вы еще произведете огромное впечатление.
Он оказался прав, я его произвел. Только совсем не в том смысле, в каком мы могли ожидать.
5
Одолженный графом полосатый костюм сидел так себе, но его явно сшили еще в дни относительно стройной графской молодости, поэтому результат получился вполне приемлемым. Галстук украшала пара отвратительных пятен, которые я с трудом оттер холодной водой. Мне было жаль расставаться с юбкой — я не только привык, я успел полюбить ее; однако не стоило появляться в ней на столь блестящем, как все уверяли меня, вечере, где ожидалось присутствие множества высокопоставленных лиц и церковных деятелей. Глухой, тошнотворный ужас незнания собственного имени и местонахождения постепенно угасал, ему на смену пришло оцепенелое смирение; кроме того, я не был одинок в своем недоумении — доктор Фрейд и гнусный Малкович тоже не имели ни малейшего понятия о месте своего пребывания. Или я просто — могло ли такое произойти на самом деле? — медленно, но верно убеждал себя в том, что меня действительно зовут Хендрик и я поистине ведущий специалист в искусстве пения йодлем? Возможно, это было вовсе не так глупо, как звучало, ведь хотя бы немного верить в то, что ты кто-то, в тысячи раз менее болезненно, чем твердо знать, что ты никто.
Все эти размышления, конечно же, вовсе не означали, что, когда пробило семь, а потом и полвосьмого, я полностью расслабился и прогнал прочь мрачные предчувствия. К большому огорчению графа, я настоял, чтобы обед подали в мою комнату, объяснив, что перед любым профессиональным мероприятием мне необходимо не менее двух часов полного одиночества. Что же касается самого «мероприятия», совет доктора Фрейда и впрямь казался весьма осмысленным, поэтому я собирался всецело следовать ему.
Внезапно в дверь постучали, и в комнату влетел граф Вильгельм.
— Ну что ж, мы готовы! Съели ваш сэндвич? Какая жалость, что вы пропустили обед миссис Кудль! Она приготовила Salad Alice[39], Pigeonneaux en Papillote[40], Sole Bercy[41], Coeur de Filet Schloss Fluchstein[42], Sorbet aux Pones[43]…
— Спасибо, что сообщили.
— Честно говоря, идея с сэндвичем принадлежала мне. Когда вы сказали, что нуждаетесь в одиночестве, я подумал, что вы подготавливаете нервы и что лучше не давать вам ничего трудноперевариваемого. Мы же не хотим, чтобы вас вырвало прямо на городских знаменитостей? Ха, ха!
Я так и не смог решить, была ли это искренняя забота со стороны графа или просто злой умысел. Правда, если вспомнить его неприкрытое разочарование, стоило мне сказать, что я не приду на обед, склоняюсь к мысли, что последнее.
Он похлопал меня по плечу своей мясистой, наманикюренной рукой.
— Ну что ж, мой мальчик! Мы готовы? И я пошел за графом.
Бальный зал оказался действительно огромным. Что удивило меня: ведь, несмотря на претенциозное название, замок Флюхштайн представлял собой всего лишь большую виллу. Высокие, до полу окна закрывали багряно-персиково-розовые портьеры с золотыми кисточками; с потолка спускалась внушительная электрическая люстра, кроме того, вся комната была уставлена свечами в затейливых серебряных подсвечниках; в одном конце зала возвышался помост, с обеих сторон убранный цветами, а рядом стоял маленький столик красного дерева, и на нем — бокал с водой. Здесь собралось множество народу — кажется, не осталось ни одного свободного места — и когда я вошел, сопровождаемый графом Вильгельмом, чья рука по-прежнему фамильярно покоилась на моем плече, я услышал громкое гудение оживленных разговоров.
— Только послушайте! Они охвачены лихорадкой ожидания! — прошептал мне граф.
Пока мы неспешно шествовали к помосту, вся аудитория поднялась и начала аплодировать. Я чувствовал, как в меня впиваются мириады глаз: любопытные глаза и пытливые взгляды, глаза, сияющие алчным предвкушением, холодные и жесткие взгляды, скептические, завистливые, тяжелые, и осуждающие, и даже бессмысленные. Кое-где я заметил в них немного теплоты, и начал искать Адельму. Конечно же, она была здесь — в самом первом ряду, рядом с доктором Фрейдом! С другой стороны от доктора сидел Малкович, и когда он уставился на меня, я понял, что это и есть самый враждебный взгляд.
Мы повернулись к аудитории. Граф помахал, чтобы все садились. Через несколько мест от Адельмы расположилась массивная, неряшливая женщина — жена архиепископа — заставившая меня подписать ее грудь. Рядом с ней восседал лысый толстяк со странно развратным взглядом — по-видимому, сам архиепископ, хотя на нем не было ничего даже отдаленно напоминающего сутану.
— Леди и джентльмены! — крикнул граф. — Высокие гости, друзья, любители культуры! В этот вечер мне выпала необычайная честь представить вам молодого человека, чьи академические знания и профессиональная репутация делают любые мои вступительные слова совершенно излишними!
Новый взрыв аплодисментов. Граф Вильгельм подождал, пока они стихнут. Излишни его слова или нет, но он явно намеревался их произнести. Я не сомневался, что графа восхищало звучание собственного голоса.
— То, что он согласился — скорее, даже снизошел! — до выступления перед нами по такому воистину благоприятному стечению обстоятельств, есть проявление не только его удивительной скромности, его человечности — да-да, именно человечности! — но и знак беспрецедентной любви к нашему прекрасному городу. Да, в виду необъятной ширины и сложности его достижений, присутствие сегодня здесь являет его совершенным эталоном снисхождения — я бы даже сказал, самоуничижения! — и милостивого расположения.
Я подумал, что речь графа достигла высшей степени смехотворности, и тут он прервался, чтобы передохнуть; потом граф повернул голову, и я отчетливо услышал, как, глядя на кого-то в первом ряду, он прошептал:
— Думает, что он — Господь Всемогущий, а все остальные — дерьмо!
Затем моментально, не переводя дыхания, граф продолжил:
— Действительно, и где еще искать такую бесконечную доступность возвышенного, как не в Царстве Божием? Его неземная величественность, его печальная, отстраненная стать, его гений, непостижимо далекий от всего обыденного — все это он добровольно отринул…
Я почувствовал, что засыпаю. Я не мог сопротивляться облаку наркотической дремоты, теплому свету горящих свечей, подкравшемуся ко мне, пока граф бубнил свой нелепый гимн. Я пребывал в этих странных предельных землях между сном и бодрствованием — между сознанием и комой — где различия смешаны, границы стерты, и все становится не просто возможным, но и, согласно законам фантазии и желаний, вероятным. И здесь я неожиданно встретил Адельму — гибкую, прелестную, похотливую и… совершенно обнаженную. Она поцеловала меня, ее губы тронули мои, и я ощутил прикосновения блуждающего, нежного, розового язычка. Мои дрожащие руки накрыли ее восхитительные груди с напряженными, набухшими сосками…
«Как ты смеешь! — воскликнула она и отпрянула. — Кто дал тебе право прикасаться ко мне? Ты, грязное животное! Как я тебя ненавижу, как я тебя презираю!»
Внезапное смущение и замешательство тут же сменились сладким, всеобъемлющим пониманием.
«Мои оскорбления по-прежнему возбуждают тебя? — прошептала она. Потом посмотрела вниз, на мою трепещущую, пульсирующую плоть. — Думаю, что да!»
Когда я извергся в нее, она откинула голову назад и застонала:
«Ты, непереносимый ублюдок… нет, остановись, пока еще не поздно… о, прекрати это! Ты знаешь, что это омерзительно, знаешь, что мне тошно от твоей пульсации внутри!» — тут Адельма захихикала, и, чем крепче мы прижимались друг к другу, тем громче становился смех, разливался по ландшафту моих мыслей, набирал силу, пока не начал исходить не из бледного, тонкого горла Адельмы, а из пяти сотен грубых, охрипших глоток. На меня накатывала волна смеха — ломкого, неискреннего, лишенного
