утонченности и изящества — и, резко тряхнув головой, я, кажется, пришел в себя. По-видимому, граф Вильгельм только что пошутил. Быть может, на мой счет? Что ж, этого я никогда не узнаю. Смех стих, и пришла моя очередь. Граф лучезарно-выжидающе улыбался. Поднявшись на ноги, я взглянул на доктора Фрейда, сидевшего рядом с Адельмой в первом ряду этой «бальной аудитории»; он ободрительно кивал.
Я прочистил горло и начал.
— Леди и джентльмены! Перед своим сегодняшним выступлением сегодня я хочу провести небольшой эксперимент. Или, быть может, стоит назвать это сравнением? Искусство пения йодлем, или улюлирования, если использовать один из технических терминов, к сожалению, пришло в печальный упадок по сравнению с тем временем, когда оно впервые было вызвано к жизни, благодаря пробным опытам и робкому психологическому любопытству…
Доктор Фрейд что-то шипел, но я не мог разобрать его слов.
— …самим зародышем человеческой цивилизации, — закончил я, очень довольный своей тирадой, но тотчас увидел, что доктор медленно качает головой. — Цели улюлирования многочисленны и разнообразны: выражение радости, предупреждение, скорбь и, конечно же, с относительно недавних пор, музыка. Музыкальные, мелодичные, модальные переливы… сладкозвучное бормотание…
Доктор Фрейд снова зашипел:
— Сравнение, идиот! Техника!
Я исподтишка взглянул на него. Он кивал.
— Дамы и господа! И именно как музыка это искусство подверглось упадку, о котором я упоминал. Чтобы продемонстрировать вам особенности моей техники, я хочу попросить вас самих попробовать немного поулюлировать.
В зале возникло оживление.
— По-своему, в вашей собственной манере, используя ту технику, которая покажется вам наиболее естественной — потому что, несмотря на ожесточенные споры по этому поводу, я отрицаю существование способа de rigeur[44] — попробуйте спеть йодлем. Будьте терпеливы друг к другу, а я буду терпелив к вам. Когда вы продемонстрируете печальные проявления упадка, я покажу вам пример чистого, совершенного искусства.
Секунду или две царила полная тишина. Впервые за все выступление я ощутил, как нервная щекотка подбирается к моему желудку. Затем откуда-то с задних рядов раздался крошечный, пронзительный, пробный, дрожащий звук.
— Превосходно! — провозгласил я, pour encourager les autres[45]. — Смелая попытка!
В нескольких рядах от меня женщина в блестящем вечернем платье, неблагопристойно узком для ее роскошного бюста, вытянула вперед голову — точно агрессивная индюшка, подумал я — и закатила глаза. Затем она испустила потрясающий вибрирующий вопль и даже умудрилась продлить его на несколько мгновений, прежде чем откинулась назад, багровая и задыхающаяся.
— Восхитительно! — воскликнул я. — Это в первый раз?
Она решительно кивнула, явно оглушенная собственным достижением, потом хихикнула, уловив в моем вопросе сексуальный подтекст.
Один за другим, целая аудитория, ободренная моими похвалами, обильно расточаемыми первым храбрецам, втянулась в эксперимент. Все началось крайне осторожно — дрожащие коллективные вокальные толчки, словно бесчисленные пинг-понговые шарики, подскакивающие на водяных струях. Я улыбался и одобрительно кивал, указывая на одного-двух особенно активных йодлыциков. Однако, вскоре их уж не требовалось подбадривать: жаждая признания или не желая быть превзойденными — а может, и то, и другое — все собравшиеся начали завывать. Энергичность попыток вызывала у меня беспокойство, но я не видел способа их остановить. Звук возрастал, подобно наступающей приливной волне, отдельные, вначале диссонировавшие голоса сливались в единый хор с фантастически гармоничной основой — густой, точно первобытная грязь, пронзающей, словно заточенное лезвие. Он набирал силу и вибрацию, и, взглянув наверх, я заметил, что люстра начала дрожать. Люди поднялись с мест — я сам непроизвольно вскочил — их рты были широко раскрыты, зубы выдавались вперед, язычки колебались, вены напряглись, головы дрожали, глаза выпучились. Шум стал почти пугающим. Волна за волной, он обрушивался на меня. Чей-то йодль превратился в слабый крик. Я в отчаянии зажал уши. Это напоминало оргазм. Взглянув на Адельму, я подумал, что она действительно его испытывает: голова откинута назад, глаза закрыты, щеки пылают; руки вцепились в груди, ноги широко раскинулись, юбка задралась. Ее рот, даже превратившись в распахнутую дыру, оставался по-прежнему прекрасным.
— Дамы и господа! — крикнул я, но мой голос потонул во всеобщем вопле. Что, черт побери, мне теперь делать? Я поднял руки и помахал ими в воздухе. Безрезультатно.
— Довольно, довольно!
Казалось, сам пол под моими ногами вибрирует и движется. Землетрясение? Или — о да, конечно же! — более глубокий, глухой звук, приближающийся, полный опасности?
— Пожалуйста, дамы и гос…
В эту секунду одно из окон разбилось — почти взорвалось — с электрическим треском, и облако острых как бритва осколков обрушилось, подобно смертоносному ливню, на ближайшие ряды маниакальных йодльщиков. Я увидел отвратительную морду какого-то демонического животного с багровыми, вытаращенными глазами, с растянутыми в ужасающей гримасе губами — оно яростно мычало, и из его трепещущих ноздрей валил пар; а потом я подумал… но нет, я не мог думать! Я окаменел…
Граф кричал. Люди вопили, толкались и пытались пробраться к дверям.
— Коровы, коровы! — орал граф Вильгельм, заглушая царившую ужасающую какофонию. — Это паника, говорю вам! Выведите женщин первыми!
Потом, повернувшись ко мне, он прошипел:
— Смотрите, что наделал ваш идиотский эксперимент!
— Что? Что?
— Шум взбесил мерзких тварей!
— Коров!
— Я же говорил вам, что это свирепейшие животные! Мужчины, на улицу! Ради Бога, возьмите оружие… — и он исчез в волнующейся, кричащей толпе.
Я даже представить себе не мог, что за скромным замком Флюхштайн находится грандиозное уединенное поместье, однако, оно там было. Поместье раскинулось под сине-черным бархатом ночного неба; вдалеке темнела полоса дремучего леса, макушки прижатых друг к другу деревьев тянулись к бледной лимонной луне. Стоял страшный холод. Я сразу же впал в мечтательную задумчивость, навеянную печальной романтикой этого прекрасного мрачного пейзажа. Тут где-то позади меня раздался крик:
— Беги же, беги!
Другие голоса: хриплые, резкие, напуганные, трепещущие от благоговения перед смертью или победой — и я, наконец, осознал, что нахожусь в самом сердце великой, кровавой битвы между человеком и животным. Я слышал предсмертные крики, триумфальные возгласы, отвратительное стальное лязганье, неистовое мычание обезумевших коров и даже что-то, похожее на дикий перестук лошадиных копыт по замерзшей земле. Господи, лошади? Я огляделся — да, лошади! — и увидел графа Вильгельма с перекошенным от ярости лицом верхом на огромном черном звере; граф размахивал широким мечом — лезвие покрывала густая алая кровь — а позади него виднелись многочисленные всадники, вооруженные сходным образом.
— Покрошите их на фарш! — ревел граф. — Только принесите мне головы целыми!
Они прогремели мимо меня, затаптывая людей направо и налево. Они — около двадцати разъяренных коров, бешено, вслепую носящихся вокруг; две-три были тяжело ранены и обезумели от боли; я заметил меч, торчащий из мощного крестца, точно неуместный придаток. Несколько женщин бежали по полю с горящими факелами, их платья порвались и обнажили груди, зловещий медный свет исказил лица, глаза широко распахнулись от ужаса. Развернувшись, я бросился за ними, стараясь держаться подальше от коров, которые снова и снова бесцельно бросались из стороны в сторону; я сшибал людей и не замечал их, я наступил на чью-то руку и мгновенно услышал яростный, болезненный вскрик. На земле лежал почти голый
