одновременно».
Труди коснулась пальцем моей щеки. «Ты горячий, — прошептала она. — Ты весь горишь». «Жаркий день», — отозвался я. «В таком случае, почему бы тебе не раздеться? Я вот сейчас разденусь». «Правда?» «Да».
Мы оба разделись и свалили нашу одежду — в том числе и нижнее белье — в кучу неподалеку. Затем снова легли, взялись за руки и стали смотреть в небо. Это было прекрасно! Я не мог придумать ничего прекраснее, чем тот момент: безбрежная синева, одинокая птица, парящая и ныряющая по элегантной параболе, сладкий холодок пива в наших желудках, привкус чеснока, трав и жареного цыпленка на мокрых губах, мягкая щекочущая трава под нагими телами. Как в первый день творения, когда весь мир был новым, только что вышедшим из рук Создателя, напоенным ароматом цветов, и фруктов, и свежей земли. Я слышал легкое, равномерное дыхание Труди, похожее на шум далеких морских волн, ощущал близость ее обнаженного тела, почти обонял запах покрывавшего кожу пота.
Я чувствовал себя совершенно счастливым. Высвободив свою руку из руки Труди, я коснулся ее груди. Полные, упругие соски защекотали мою ладонь. Я скользнул ниже, по поднимающемуся и опадающему животу, мои пальцы добрались до секретных завитков волос, погладили и раздвинули губы влажной щели…
«М-м-м-м… как приятно», — пробормотала она.
И тут появилась Мысль.
Вначале это была легчайшая дрожь призрачной тени, наползающей на солнечный свет, тишайшие неприятные звуки в безмолвии летнего неба, и я подумал, что смогу отогнать ее одним незаметным движением руки, словно муху. Потом — о-о-о! — она ворвалась в мой мозг, полная ужасающей силы, точно удар грома, разбивая в щепки двери сознания и прокладывая путь в самую сердцевину моего я! Всё закончится.
Вот, я сказал ее! Я озвучил ее в вашем присутствии. Это была она. Это была та Мысль, что пришла ко мне одним сияющим утром, полным солнца, и пива, и наготы с моей подругой Труди Меннен. О, я понимаю, что для вас это звучит вполне обыденно — даже глупо! — но для меня все было по-другому. Ведь если счастье, которое я испытал в тот день, закончится, превратится в мучительные, болезненные воспоминания, какой смысл вообще испытывать его? Зачем искать чего-то, что пройдет — и принесет только горечь потери? Конец неизбежен. Мысль сделала это ужасающе, неоспоримо ясным. Всё хорошее и приятное — каждый взгляд, и вкус, и прикосновение, и запах, и звук, что приносят радость — также обречены приносить печаль пустоты и скуки, потому что они закончатся. И чем глубже Мысль проникала в меня, чем сильнее стискивала свои страшные железные объятья, тем больше я убеждался, что она верна. С другой стороны, когда кончаются плохие вещи, они приносят если уж не счастье, то облегчение и благодарность. Вы понимаете, что я осознал в тот день? Погоня за счастьем обречена на несчастье, хорошему по своей природе предназначено принести плохое. Вывод был — и остается — неотвратимым.
О, поверьте, я всеми силами пытался спастись! Я вскочил с того места, где мы лежали с Труди Меннен, неистово натянул одежду и, не обращая внимания на ее недоуменные вопросы и озадаченную тревогу, помчался домой. Я взлетел по лестнице, бросился на кровать и зарыл лицо в подушку, дергаясь и извиваясь в потной агонии, непрерывно отвергая Мысль — и постепенно сдаваясь ей. Три дня я не мог есть, и мои обеспокоенные родители решили, что я тяжело болен. Они не ошиблись. Позвали доктора Вольфа. Он обследовал меня, поцокал языком, засунул палец в мой задний проход, вытащил его, посоветовал матери каждые четыре часа устраивать мне обертывания холодной мокрой простыней и отбыл, недвусмысленно оставив счет на прикроватном столике. Моя голова раскалывалась, горло пересохло и пылало, я дрожал и одновременно потел. Когда я, наконец, заснул, вернулся детский сон про огромную птицу и лишил меня тех крох отдыха, которые я надеялся получить. Даже бессознательность не приносила забвения. Когда я хотел облегчиться, отцу приходилось поднимать меня, но если он работал на ферме, а мать не слышала моих стонов, я просто ходил под себя, и простыни покрывались желтыми, вонючими пятнами.
Наконец, утром третьего дня, я забылся судорожным сном. Было около девяти часов. Открыв глаза, я понял, что пытка закончилась — Мысль выгрызла себе место в самом центре моей души и надежно там обосновалась. Я осознал, что теперь она всегда будет со мной. Следовательно, борьба потеряла смысл. Я смирился — или вынужден был смириться, ведь из-за слабости я не мог сопротивляться — с гранитной плитой отчаяния, придавившей мое сердце. Да, пытка закончилась, но тихая, вечная безысходность только начиналась.
Мне подобало стать практичным. Составить список дел, которые можно выполнить в той темноте, где я теперь жил, и действовал, и существовал. Следовало совершить всё возможное, чтобы свести к минимуму горе, приносимое окончанием так называемого «счастья». Я начал с Труди. Какой смысл в днях жареных цыплят, и пива, и близости под лучами солнца, если, закончившись, они оставят только пустоту и боль? Надо отказаться от них прежде, чем они откажутся от меня. Конечно же, Труди не поняла. Она расстроилась, и смутилась, и разозлилась.
«Скажи, что я сделала неправильно!» — кричала она, притянув меня к себе и сильно встряхивая.
«Ничего».
«Тогда почему, почему?».
Я отвергал любые проявления ее привязанности, отказывался от приглашений на прогулки и от бесед, я избегал ее общества, как будто она страдала каким-то инфекционным заболеванием. В конце концов, она нашла меня, загнала в угол и прижала к стене. Она чуть не плакала.
«Я же твой друг! — сказала Труди. — Почему ты так поступаешь со мной? Отвечай!»
Я хранил молчание.
«Ублюдок, ублюдок, ублюдок!»
Подавшись вперед, она поцеловала меня прямо в губы. Потом ударила кулаком сбоку по голове и убежала, а я сполз на землю, по моему лицу струилась кровь. Мы больше никогда не разговаривали. Однако я знал, что Мысль верна: несчастье Труди наполнило меня страданием, было почти невыносимо видеть, как она мучается, но, когда, наконец, она смирилась и решила жить дальше одна — когда несчастье закончилось — я почувствовал глубокое, абсолютное облегчение. И благодарность. Конечно, Мысль была правильной! Ее смысл подтвердился в моей жизни, как я и предполагал. И почему я раньше не понимал этого?
С моими родителями произошло примерно то же самое, что с Труди, и если боль, вызванная их страданиями, была сильнее, то и облегчение, когда она утихла и они поняли, что я изменился — или, скорее, меня изменила истина Мысли — оказалось более полным. Матери пришлось особенно тяжело: я отказывался ответить улыбкой на улыбку, избегал ее ласк, отворачивался от протянутой, дрожащей руки. Все наши разговоры стали формальными и обыденными. Она хандрила и теряла вес, перестала заботиться о своей внешности и личной гигиене. Мучения отца проявлялись не столь явно, но я знаю, в глубине души он сильно переживал. В итоге они тоже смирились с неизбежным, и на смену моим собственным мукам пришло мертвое, унылое, тяжелое чувство покорной благодарности, что всё закончилось. Однажды, проходя мимо приоткрытой двери на кухню, я подслушал их разговор.
«Это все та болезнь, — шептала мать. — С тех пор он и изменился».
«Вряд ли он когда-нибудь снова станет прежним», — ответил отец.
«Как ты думаешь, что это было? Какое-то воспаление мозга?»
«Не знаю. Знаю только, что он больше не наш сын».
Тут моя мать разрыдалась, и я тихо прокрался наверх, в постель.
После всего произошедшего не было смысла оставаться дома, и я сообщил родителям, что уезжаю на поиски работы в город или даже в столицу. Моя мать уже выплакала все слезы, поэтому ее глаза оставались сухими, и она просто молча кивала. Отец предложил помочь с вещами, но я сказал, что справлюсь сам. Он дал мне небольшой пакет с деньгами, чтобы начать новую жизнь. В последний раз обернувшись взглянуть на наш дом, я увидел стоящую в дверях мать. Она казалась такой маленькой, хрупкой и ранимой. Потом вышел отец и, слегка нахмурившись, обнял ее. Я отвернулся и пошел прочь.
Конечно же, теперь я начал понимать, почему мне пришло в голову стать писателем. Только таким способом я мог создать мир, в котором цыплята и пиво, дружба и любовь, нежная материнская забота и безмолвная отцовская гордость никогда не кончаются. Я мог придумать любою вселенную — и жить в ней! По крайней мере, большую часть времени. В конце концов, не было смысла влюбляться в красивую девушку
