— Давай!
Земля под ногами потрескавшаяся и шершавая, будто под деревьями прошелся пожар, не оставивший после себя даже пепла. Ни травинки. А может, она и не росла здесь вовсе. Кустарник. Какие-то зеленые розги, заполненные под тонкой кожицей хлорофиллом, пытались продлить свою безлистную жизнь. Вверху, в кронах деревьев, слышится странный шум — что-то вроде моросящего по железной крыше мелкого дождя: это волосатые гусеницы методично и старательно грызут жесткие дубовые листья.
Волосатые гусеницы. Все усеяно ими. Одни сползают, другие взбираются по тонким, почти прозрачным, как паутина, стебелькам. Третьи замерли на ветках, слегка раскачиваемые потоками воздуха. Чем дальше мы заходим в лес, тем больше встречаем этих гусениц. Зина старается идти рядом, часто дыша.
Мы словно находимся в каком-то чужом, неведомом мире, о котором не слышали на уроках и который не могли даже вообразить. Но с некоторых нор любая встреча, какой бы необычной она ни была, не поражала меня. Ничто не могло превзойти по силе тот шок, который я перенес в четырнадцатилетнем возрасте, когда почувствовал себя самым большим сиротой из всех сирот. Любое событие, выходящее за рамки обычного, мне казалось уже знакомым, однажды уже прожитым. Ничто не могло оказать на меня большего впечатления, чем кошмарные видения бессонных ночей, тех иссушенных жаром дней.
— Уведи меня отсюда — я боюсь!
Но я иду вперед. Мною руководит любопытство.
Местами желатиновые волоски, эти отвратительные существа, словно слиты в молокообразную эмульсию.
Те, что взбираются вверх по стволам, раскачиваются, делают странные движения, далекие, от грациозности. Сверху на нас продолжает сыпаться что-то мелкое, черное и твердое, как камешки. Земля, кажется, усыпана дробью или металлическими опилками.
— Уведи меня отсюда!
Она хотела бы убежать, да некуда. Кругом гусеницы. Зина смотрит на все, что нас окружает, на эти устрашающие декорации, круглыми от испуга глазами. Когда же она видит гусеницу на моем воротнике, то, онемев от страха, может лишь показать на нее пальцем. Я смеюсь и щелчком сбиваю волосатую козявку.
Девушка никак не может прийти в себя. Тем хуже для нее. Ничего не поделаешь — она должна получить урок. Так мы закаляем свою волю.
Но вот другая, гусеница ползет по ее блузке, уже почти доползает до треугольного выреза на груди. Зина белеет, как известь.
— Что с тобой, девочка?
Подхожу и сбиваю щелчком это маленькое чудовище, заставляя его кувыркаться в воздухе. Как происходит остальное, не знаю. Помню только, девушка вдруг повисла на мне, обхватив за шею, ища у меня защиты.
В голове мутится от смешения ощущений удовольствия и силы, словно я оставляю себя на съедение этим ненасытным букашкам, лишь бы сделать приятное лесной нимфе [8]. Она дрожит всем телом и инстинктивно тянется вверх, как можно выше от этой земли, где кишат отвратительные твари. Ее трепещущее тело вызывает ответное волнение во мне. И вот ее губы у моих губ, красные, лихорадочно горящие губы. Но она не более чем Зина…
— Да успокойся же.
Хочу ее скинуть, но она виснет, подогнув колени и не выпуская мою шею. Приходится высвобождаться из ее объятий довольно грубо.
— Напрасно пугаешься.
— А ты разве не видишь, как их много?
— А если и так, что из того? Им нет дела до нас.
Срываю липкий стебель. Он приклеивается к пальцам.
На другом конце стебля, как на эластичном шнурке, раскачивается и изгибается волосатая гусеница.
— Давай уйдем, прошу тебя, уйдем.
— Говорю тебе, не бойся… Их интересуют зеленые деревья, сок их листьев… Сухие деревья точат только короеды.
— Рассказывай сказки. Уведи меня отсюда.
Нахожу толстую палку и очищаю проход от гусениц. На тех, что внизу, под ногами, не обращаю внимания. Девушка идет за мной по пятам.
— Рядовой, смирно!
Солдаты как солдаты. В перерыве между занятиями они собираются группками по пять-шесть, а иногда и побольше человек. Подшучивают друг над другом, смеются, рассказывают анекдоты, различные истории, которые, как правило, остаются неоконченными.
— Рядовой, напра-во! — Я подаю сам себе громким голосом команды и стараюсь исполнять их как можно четче.
— Ну так вот, дружок, как сказала бы рыба… — продолжает вчерашний разговор рядовой Кэбуля.
— Рядовой, напра-во! — командую сам себе и поворачиваюсь на 90 градусов.
— Ну так вот, с матраца на меня сыпалась кукурузная мука, как на мельнице, — не думайте, что это шутки.
— Рядовой, сми-ир-но!
— Не знаю, приходилось ли вам бывать в ситуации, когда очень хочется чихнуть, а нельзя. Глаза мои, готовые выскочить из орбит, стали от напряжения как луковицы.
— А он что? — подгоняет его нетерпеливый Чернат.
— А он входит в дом, как обычно входит муж в свой дом. Он или ничего не знал, или прикидывался, что ничего не знает. Жена юлит, ластится к нему. Затем они начинают обниматься.
— Рядовой, сми-и-рно!
— Ну а ты?
— А что, я лежу под кроватью!
— А он?
— Он, дорогуша, поднял ее на руках, понес на кровать.
И они продолжили свои любовные игры как раз надо мной, — черт меня побери, если вру. Тогда-то матрац и треснул.
— Ну а ты? Где ты это вычитал?
Одни смеются, другие просят продолжать. Рассказчик запнулся, словно проглатывая застрявший в горле комок. Но какое это имеет для меня значение? Я должен окончить своя упражнения.
— Рядовой, напра-во!
— Ну и как ты выбрался оттуда, из-под кровати?
— Видите ли, это длинная история, и она как в кино…
— Рядовой, сми-и-рно!
Наш стаж армейской службы исчисляется всего лишь несколькими неделями, и плац, учебное поле истоптаны туфельками призрачных женщин, девушек, которые жили в солдатских рассказах, которых любили солдаты или воображали, что любят.
— Мы оба учились в школе. Она носила косички…
У всех солдат перерыв. Я один отрабатываю стойки и повороты. Сегодня они не очень-то удаются, и поэтому мой перерыв сокращен наполовину.
— Рядовой, напра-во!
Остальные не обращают на меня внимания, и это меня устраивает. Они шутят, рассказывают солдатские байки, а я отрабатываю стойку «смирно» и повороты на месте.
У рядового Негоицэ тоже была «история» с девушкой. Только он начинает травить, как его рассказ забивает прекрасный голос рядового Бузилэ:
