Классик без ретуши

лексическим несовпадением. А главное, даже тогда он по-прежнему мучился бы противоречиями, лежащими в основе его концепции буквализма. Потому что невозможно сочетать точный перевод контекстуального значения и перевод влияний, испытанных поэтом, и литературных реминисценций, которые тоже сказались или, вернее, могли сказаться на его произведении. Невозможно повторить uno actu сложный творческий процесс и его результаты. Поэтому неудивительно, что Набоков в своей попытке «перевоплотить» одновременно Пушкина и Шенье, не дает верного представления ни о том, ни о другом.

Если теперь отвлечься от набоковской концепции, можно — с позволения нашего переводчика — задать себе простой и неуместный вопрос: способен ли его «Евгений Онегин» доставить нам такое же удовольствие, какое русский читатель получает от пушкинского «Евгения Онегина»[166]? В краткие моменты, когда с Набоковым случается приступ скромности, он говорит, что его труд может послужить в качестве «пони» и «подстрочника». Неуместное самоуничижение. Можно указать сотни строк и немало строф, переведенных им с подлинным блеском. Приведу несколько примеров. Вот первый катрен строфы из Главы первой; театр перед началом представления («Театр уж полон; ложи блещут…»):

By now the house is full; the boxes blaze;
parterre and stalls all seethes;
in the top gallery impatiently they clap,
and, soaring up, the curtain swishes.

Невозможно сказать лучше. А вот еще (Глава четвертая; «Но наше северное лето…»):

But our Northern summer is a caricature of
Southern winters;
it will glance by and vanish; this is known,
though to admit it we don't wish.
The sky already breathed of autumn,
the sun already shone more seldom,
the day was growing shorter,
the woods' mysterious canopy
with a sad murmur bared itself,
mist settled on he fields,
the caravan of clamorous geese
was tending southward; there drew near
a rather tedious period;
November stood already at the door.

С некоторой неохотой Набоков вынужден согласиться трижды употребить «already», чтобы передать ладное и семантически не вполне эквивалентное английскому односложное русское «уж»; но если не обращать на это внимания и забыть о пушкинских текучих рифмах, то мы увидим, что английские строфы восхитительно передают красоту оригинала.

Но столь дивные цветы окружены, если не сказать заглушены, менее благоуханными сорняками:

…Seeing all at once
the young two-homed moon's visage
in the sky on her left,

she trembled and grew pale.
Or when a falling star
along the dark sky flew
and dissipated, then
in agitation Tanya hastened
to whisper, while the star still rolled,
her heart's desire to it.
When anywhere she happened
a black monk to encounter,
or a swift hare amid the fields
would run across her path,
so scared she knew not what to undertake,
full of grievous forebodings,
already she expected some mishap.

(Глава пятая, конец V и VI строфы: «… Вдруг увидя / Младой двурогий лик луны…») Или еще:

The fairs remained not long
the object of his customary thoughts.

(Так переведены строки: «Нет: рано чувства в нем остыли; / Ему наскучил света шум…»)

(Между прочим, в данном случае этимология слова «fairs» скорее англосаксонская, нежели латинская; и лишь много дальше в романе Евгений Онегин проявляет мимолетный интерес к знаменитой ярмарке в Нижнем Новгороде.)

А вот еще пример (из Главы шестой, III):

With his unlooked-for apparition,
the momentary softness of his eyes,
and odd conduct with Olga,
to the depth of her soul,
she's penetrated.

Пушкин однажды сочинил эпиграмму на переводы Жуковского, взяв первые строки романтического диалога из его переложения «Vergaenglichkeit» Иоганна Петера Гебеля и по-своему дописав их; вот как это звучит:

Послушай, дедушка, мне каждый раз,
как я взгляну на этот замок Ретлер,
приходит мысль: что, если это проза,