Классик без ретуши

Набокова), а также изумительные достопримечательности, как-то: «отпечаток по-крестьянски босой ступни Толстого на автоплощадке в Юте, где и была написана история Мюрата, предводителя племени навахо, побочного сына французского генерала». Действие «Ады» в основном разворачивается во второй половине антитеррийского XIX столетия, после того как «Эль-катастрофа» вызвала запрет на электричество, вынудив народ осуществлять связь посредством «дорофонов», чей звон возбуждал урчание в канализации; сигнал там принимался восклицанием «А l'еаи!». Все в этом «искажающем зеркале нашей исказившейся планеты» нереально и явно отдает затхлым духом классического романа, не успеваешь отбиваться от комариных наскоков, типа «мистера Элиота, дельца-еврея», «доктора Фройта из Зигни Мондьё-Мондьё», «Les Amours du Docteur Mertvago», «Избранных произведений Фолкнерманна», «этого противного Норберта фон Миллера» и Джеймса Джонса с «именем стереотипным — решительное отсутствие иного толкования превращало его в идеальный псевдоним, если только имя не было настоящее».

В самом деле, почему бы автору не изобрести некую «nulliverse», чтобы отобразить «онейрологически» содержимое собственного ума? «Эль-катастрофа» и ее «исключительное значение для появления и клеймения понятия „Терра“», — это, несомненно, русская революция, вызвавшая столь глубокий разлад в душе Набокова. Слияние Америки (Эстотиляндии) и России (Татарии) в единую идиллическую нацию, где все говорят по-французски, это не просто вышучивание Канады, — это метафора личной истории. Ветреный, вечно вожделеющий Ван воспроизведен из В.Н. Nabokov = Van + book. Ada (рифмуется с Nevada) — сочетание ardor и art — хотя, надеюсь, не имеет ничего общего с A.D.А.^{189} Кроме того, Ада в некотором смысле и жена Набокова Вера, его постоянная помощница, та, которой неизменно посвящаются все его книги.^{190} Встречаемые в тексте Адины пометки на полях Вановой рукописи представляют собой наиболее живые моменты в книге, являясь невольным сдерживающим началом неуемности авторского напора. Подозреваю, что многие моменты в этом романе являются отражением личных отношений между мужем и женой; скажем, кое-какие из педантично определяемых дат, возможно, используя любимое словцо нашего автора, «сверх-Адины». Я убежден, что трехъязычные каламбуры роятся и ползают («Je raffole de tout ce qui rampe» — «Обожаю всяких ползающих живностей!» — говорит Ада) под толщей романа, как лесные блошки под корой старого пня. Если нет времени особо углубляться в повествование, то терпеливое распознавание и упорядочивание сходств и противоположностей, составляющих геометрический абрис «нашего хаотичного романа», лучше с чистым сердцем перепоручить какому-нибудь аспиранту, который в перерывах между убегающей пенкой, пока жена бренчит с новорожденным или укачивает гитару, — клянусь Логом, эта манера таки заразительна! — способен беспрепятственно и себе в удовольствие долгие часы заниматься кропотливым распарыванием бисерного шитья, занявшего у Набокова пять лет любовного труда. Можно было бы начать с явно обозначенной анаграммы слова «инцест» («инцест», «свинец», «весник»), двинуться к бабочкам, похожим на орхидеи, и орхидеям, похожим на бабочек, замочить ноги в водных метафорах (окунуть себя в Акву, Марину, «А l'еаи!») и затем поиграть с «крестообразием», проявляющимся в нескольких удивительных сочетаниях — например, в спаривании бабочек, в фекалиях повествователя, в расположении мест роста волос у зрелой женщины. Надо отметить, что эта книга — наиболее религиозно ориентированная у Набокова, — она его Библия, и она его же «Буря», — и позволяет себе несколько косых взглядов на христианство, эдакий бойкий структурный эскиз сверхъестественности. Ада — женская форма от русского «ад», или Аид, Преисподняя, а, к примеру, в словах «нирвана» или Heaven присутствует имя «Ван».

Однако — отвечая на вопрос, поставленный выше, — одной из причин, по которой писателю не стоило бы создавать «nulliverse», является то, что на Антитерре трудно достичь того притяжения, которым обладает даже самое слабое террийское повествование. И детали, и порой комичный, порой язвительный прилив авторских предрассудков и фантазий отторгают нас от ангелов и демонов, которые, оказывается, по замыслу обыкновенные люди. Уточним: блуждания Ады и Вана через препоны столь умелы, столь откровенно изъяты с чердаков мадемуазель де Лафайет^{191} и графа Толстого, что трудно так же упиваться краткими моментами совокупления, как упиваются герои вместе с автором. В пейзаже «Ладоры, Ладоги, Лагуны, Лугано и Луги» все перетекает в дурачество. Грешен, имею предрассудок: всякая беллетристика привязана к нашей земле, и пусть в разумных пределах можно искажать названия городков и малых городов, столицы и названия народов уникальны, и надо либо сохранять их названия, либо не называть вообще. Мне не по душе и то, что Набоков в «Бледном огне» присваивает штату Нью-Йорк название Аппалачия. Набоков, средь прочих обожаемых нами эпитетов, выдающийся поэт земной географии, который в своем замечательном рассказе «Ланс» увидел задолго до появления первых космонавтов «молящуюся женщину-Балтику… и грациозно сцепленных в прыжке с трапеции обе Америки, и Австралию, лежащую на боку, точно маленькая Африка». Эти образы и этот стиль уже настолько сами по себе неземные, что относить их к волшебной стране — масло масляное. В «Аде» ни единый пейзаж не может сравниться с русскими картинами в книге воспоминаний «Память, говори» или с бегством Лолиты и Гумберта Гумберта через всю Америку.

С человеческими именами происходит то же, что с названиями мест; мы никак не можем вырваться за пределы игривого спаривания Аквы с Мариной, Демона с Дэном, и, хоть безумию Аквы отведено несколько прелестных страниц, а Демон исторгает нечто отдаленно выдающее в нем черты отца и человека, все четверо остаются ожившими анаграммами, парными придатками, не поднимающимися до одушевленных образов. Несомненно, мы находимся в мире хризалид и метаморфоз; как и в «Приглашении на казнь» и в «Под знаком незаконнорожденных», картонные декорации с кисейными занавесями падают, и автор-герой в предсмертном бессилии подбирается к краю авансцены. Таков и в самом деле финал, и заключительные страницы «Ады» — лучшие в книге и сопоставимы с лучшими творениями Набокова, но, чтобы до них добраться, приходится преодолеть необъятную пустыню насмешливой, призрачной, опасной заносами полуреальности.

Определи реальность.

Которая наличествует.

Ты имеешь в виду ту, которую мы воспринимаем? Можно ли отделить вселенную, которая, я вижу, так тебе мила, от восприятия ее? Точнее, можем ли мы отделить реальность из книги от того, какой ее видит автор? Разве потому «дорофон» становится менее умозрителен, нем «телефон», что сотни тысяч «реальных» телефонов бакелитной хрипотцой перекликаются с последним, в то время как первый есть неповторимая выдумка властного писательского воображения? И разве не заслужил писатель аплодисменты и признательность за то, что осмелился, не уподобляясь Золя, отказаться от грязного вычерпывания болотной жижи «внешнего мира», столь же надуманного, как образ мира загробного, и двинуться по краю живой радуги, где писательское сознание сходится с читательским во мгле откатывающихся громов «традиционного» романа, и этот откат так восхитительно ознаменован живой радужностью пародии? Не кажется ли тебе, что твои плебейские придирки уже заранее будут проигнорированы и надменно отринуты величественным и презрительным мудрецом?

Несомненно, этот риск просчитан. Кое-какие выпады намеренны. На второй странице романа Ван обезоруживает нас признанием, что имеет от «предков — весьма эксцентрический и нередко достойный сожаления вкус». И оборонительные нападки на полчища «критиков-кретинов». Но намеренно ли то, что общения между двумя любовниками насквозь провоняли взаимными расшаркиваниями, что диалог повсеместно сводится к каламбурам и словесным игрищам, а сам герой не человек, а животное? Когда девица, галантно поименованная им «жирненькой свинкой-потаскушкой» и лишившая его девственности, тянулась его поцеловать, Ван «отстранялся локтем». Стоило младшей сестре Ады Люсетт влюбиться в него, как Ван доводит ее до самоубийства. Когда ардисский посудомой Ким фотографирует любовные утехи Вана с Адой и пытается затем их шантажировать, Ван велит его ослепить, и вот «выволокли его из собственного загородного дома с одним глазом — повисшим на алой ниточке, с другим — утопающим в крови». Слава Богу, Ада время от времени упрекает Вана в бессердечии, напоминая, что «не все так счастливы, как мы с тобой», однако Вану чужда «дурацкая жалость — чувство, которое мне редко присуще», и он продолжает пестовать за счет других свое самолюбие, которое «богаче и достойнее, чем могут вообразить эти два ничтожества», каковыми оказываются двое любовников Ады, с которыми автор расправляется прежде, чем сумеет добраться до них оголтело рвущийся к дуэли Ван. В отношении Кима: «Воздана компенсация, —