Классик без ретуши

Вспомнить о Дени де Ружмоне побудила меня его запоздалая, странная, высокомерная атака на любовное чувство — точнее, на ту его форму, которую, насколько я помню, он определяет как любовь- страсть, — иными словами, то самое, с чем европейская литература имела дело с незапамятных времен, но с особо заинтересованным вниманием — с той поры, когда возник цикл героических преданий о короле Артуре, а в обществе воцарился куртуазный любовный кодекс. Любовь-страсть была специфическим мироощущением, присущим отнюдь не всем (знатоки ограничивали круг ее носителей дворянством), но неизменно волновавшим едва ли не каждого, кто вообще был небезразличен к жизни чувств. На протяжении веков это мироощущение формировало наши представления о других видах любви, обусловливая правила и конвенции, посредством которых они запечатлевались в литературе.

Непременным условием этого вида любви было то, что она не имела ничего общего с браком и не могла существовать в брачных узах. Андреас Капелланус в своем трактате о куртуазной любви с аксиоматической прямотой утверждает, что муж и жена по определению не могут быть любовниками. В основе подобного тезиса лежала посылка, согласно которой отношения между супругами, включая имущественные вопросы и необходимость продолжения рода, носили практический и обусловленный особенностями брачного контракта характер. Брак отнюдь не был системой взаимоотношений, в которой находилось бы место сердечной склонности и душевному расположению; более того, само семейное положение женщины исключало для нее возможность отдаваться избраннику по доброй воле, ибо ей предписывалось принадлежать супругу в знак повиновения. То, что любовь может существовать лишь за пределами брачных уз и в большей или меньшей оппозиции к ним, с точки зрения представителей европейского дворянского сословия, чьи эротические ожидания пребывали по ту сторону супружества, было неоспоримо.

Не приходится сомневаться в том, что одной из самых важных и любопытных трансформаций, какие претерпела культура Европы, явилась следующая: представители средних классов, до поры тотально отрешенные от прерогатив и добродетелей, прокламировавшихся куртуазным любовным кодексом (ибо быть благородным любовником и в то же время заниматься ремеслом — две вещи несовместные), в свой черед начали не без успеха осваивать этот изысканный способ мирочувствования, исподволь преобразуя его применительно к собственным жизненным условиям. Своеобразным итогом стало то, что ценностные ориентиры куртуазного кодекса распространились и на брак как таковой, возвысив любовь между супругами до недосягаемого статуса любви-страсти. Стоит заметить, что кое-что из возвышенных ожиданий и духовных идеалов той поры не утратило магической силы до наших дней: так, современные представления о формах, разнообразии и неповторимой остроте любовных переживаний сложились под влиянием развитых форм любовной поэзии, любовной музыки, любовной драмы — т. е. всего того, в чем от века находила выражение любовь-страсть.

Однако сексуальная революция наших дней с неизбежностью привела к драматическому концу эту гармонию любви-страсти и брака. Быть может, единственное, что продолжает ныне роднить первое со вторым, — это уверенность в том, что любящим принадлежит суверенное право выбирать друг друга и их выбору, священному по определению, ничто не должно препятствовать. Если вынести за скобки этот аспект, окажется, что практически любая сторона теперешних отношений между влюбленными — не что иное, как опровержение былого идеала любви. Пытаясь же, апеллируя к опыту литературы нашего времени, составить для себя представление о современном идеале отношений между мужчиной и женщиной, приходишь к мысли, что развиваться они должны, судя по всему, в такой очередности: сексуальное сближение, в той или иной мере предварительное или пробное, потом сексуальная связь, а затем уже брак. В ходе последнего неизбежен период, на протяжении которого муж и жена, каждый со своей стороны, стараются освободиться от груза собственных чисто символических чувств по отношению к партнеру по браку, стремясь увидеть друг друга без иллюзий — такими, каковы они на самом деле. То, что им это удается, свидетельствует о зрелости. Отныне перед мужем и женой открывается перспектива жизненной общности. В эту общность супружеского союза, предполагающую взаимность и теплоту, входит и потомство. По отношению друг к другу, равно как и по отношению к потомству, супруги проявляют понимание и терпимость, достичь которых легче при наличии здоровых сексуальных взаимоотношений.

Залог успешности такого брака — здоровье, соответствие норме; не случайно словосочетание «нормальный брак» всегда употребляется в позитивном смысле. Уже одно это красноречиво свидетельствует о том, сколь далек современный любовный идеал от понятия любви-страсти. Ведь изначально слово «страсть» означало расстояние, дистанцию, удаленность. Сегодня мы пользуемся им, стремясь обозначить сильное чувство, и невольно игнорируем былое разграничение между страстью и чувством — разграничение, в рамках которого страсть предстает как чувство, обрекающее нас на бессилие, на страдание, на скованность. Согласно куртуазному кодексу, носитель любви-страсти — больной, страждущий. Ему подобало вслух заявить о своих муках, демонстрировать симптомы физического и духовного недуга. И, если попытаться измерить этот недуг по современным медицинским критериям, придется заключить, что налицо — весьма тяжелая форма помешательства. Страсть такого влюбленного, предполагавшая маниакальную преданность и мазохистское самоуничижение, носила всепоглощающий характер, исключая из поля его зрения все, кроме объекта любви: он служил своей госпоже как слуга, как раб, наслаждался ее безраздельным господством, ждал, что она ниспошлет ему страдание, так или иначе явит свою жестокость.

Нет надобности оговаривать, что речь идет о литературных условностях, а не о реальных взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, существовавших в средневековье. Следует, однако, констатировать, что данная условность приобрела необычайную эмоциональную силу и, помимо всего прочего, оказалась на редкость стойкой: вплоть до конца XIX века ею определялась манера публичного изъявления любовных чувств. Нетрудно заметить, что как раз в ходе XIX столетия произошла симптоматичная подмена: носитель творческого духа, художник воспринял ряд существенных характеристик, присущих пленнику любви-страсти: его одержимость, его самобичевание, его возвышенное служение идеалу и его неприятие социальных норм, его склонность к бунту.

Ибо что, как не бунт, лежало в основе любви-страсти, не только превратившей в свою противоположность супружеские отношения мужчин и женщин, но и исподволь трансформировавшей сам институт брака? В не меньшей мере любовь-страсть способна была подорвать в человеке чувство социальной ответственности, его порядочность. В обоих случаях дело доходило до взрыва, и мощностью этого взрыва определялась сила любви. Как правило, этот взрыв приводил любящих к катастрофе, к гибели. Ибо один из клинических показателей любви-страсти заключался в том, что она начисто игнорировала определенные общественные установления, дезавуируя и обесценивая в обыденной жизни и то, что в рамках этой жизни было действенно и позитивно. В этом отношении мироощущение влюбленного вполне адекватно мироощущению художника: и тот и другой заворожены ценностями и вещами, лежащими по ту сторону обыденного.

Итак, вполне вероятно, что все провозглашенное кодексом куртуазной любви нелепо и по сути патологично. Вполне вероятно, что, к нашему благу, все это осталось далеко позади и можно с удовлетворением констатировать, что наш современный любовный идеал: идеал прочного, здорового, счастливого, отмеченного взаимной терпимостью, пониманием и юмором брака на сотни световых лет отстоит от завещанного средневековьем идеала любви-страсти. Похоже, внешний мир укрепился в убеждении, что так оно и есть; примеров тому масса — от популярной беллетристики и простейших пособий по домоводству до научных трудов по психоанализу и произведений Д.Г. Лоуренса, в чьих глазах «любовь» была равнозначна отлучению от первозданного рая. И все же былой идеал, как уже говорилось, не утратил для нас своего очарования; в какой-то мере он нам еще импонирует, сохранив прелесть и глубину любовного переживания, которые, как бы яростно мы этого ни отрицали, в сегодняшнем мире остаются для нас закрытой книгой.

Если нынешнему романисту неведомо почему придет в голову написать книгу об этой, канувшей в