ст. 127-7 Конституции СССР' ('Правда', 20.8.91). В Москву была введена военная техника.
Но Ельцин и его сподвижники отказались признать ГКЧП, превратили Дом Советов в штаб сопротивления (они называли его 'Белым домом', по аналогии с вашингтонским) и одержали победу. Статья написана сразу после этого. [Прим. 1998 г.]
* * *
В августе 1991 г., в праздник Преображения, кажется, закончился коммунистический период российской истории. Разделяя радость этого события, трудно, однако, избавиться от чувства тревоги. Ибо над Кремлем — все те же 'пылающие звезды', в центре страны — все то же идолище в своем мавзолее. Видимо, новым властителям это не мешает. Похоже, многим из них больше мешают писатели и патриотические деятели, против которых развернута кампания дискредитации.
В духе революционного правосознания «префект» Центрального округа Москвы Музыкантский обвинил писателей России в 'идеологическом обеспечении путча' и попытался опечатать здание их Союза. По телевидению население призвали доносить на 'пособников путчистов', дав для этого номер телефона. Появились демократические «хунвейбины» с бумажками Моссовета: 'по предъявлении сего мандата тов. (Ф.И.0.) ___________ предоставляется право участвовать в расследовании антиконституционной деятельности граждан, их причастности к государственному перевороту'…
Критерий этих «расследований» чрезвычайно прост: кто как отнесся к приказам ГКЧП и Б.Н. Ельцина и даже — кто что писал накануне. Причем и некоторые «обвиняемые» оправдываются в рамках все того же критерия, еще более абсолютизируя его. Думается, однако, чтобы разобраться в происшедшем, нужен другой критерий: кто как относился и относится к России.
В этой связи хочется напомнить о той сложной границе между «ложью» и «правдой» в российском обществе, о которой я писал в открытом письме проходившему в те же дни Конгрессу соотечественников ('Литературная Россия', 1991, с. 30). И чтобы понять тех, кто не менее западников хотел избавления страны от коммунизма, но не был в те дни на баррикадах, нельзя забывать, что противники режима всегда видели два варианта перехода от тоталитаризма к правовому государству.
Первый вариант — через период просвещенной диктатуры (типа генерала Франко в Испании), которая воссоздаст правовое общество с минимумом хаоса, без ослабления страны. О желательности этого писал А. Солженицын, за этот вариант еще с 1930-х гг. выступали самые антикоммунистические эмигрантские организации; совсем недавно такая переходная диктатура сравнивалась в «Посеве» с декомпрессионной камерой — необходимой для избежания кессонной болезни.
Второй вариант — переход через революцию, то есть резкое всплытие из тоталитарных глубин на поверхность демократии. В этом случае изучение ее достоинств и недостатков происходит опытным путем, чреватым 'кессонной болезнью': анархией, национальными конфликтами и даже гражданской войной.
События в СССР в августе 1991 г. вылились в вариант, близкий к революционному. И нельзя не видеть, что шесть лет «перестройки» оказались плохой декомпрессионной камерой. А 'кессонная болезнь' делает страну беззащитной и перед иностранными силами, которые стремятся ее «освоить». Главная же опасность в том, что августовские победители в своей эйфории этой угрозы не видят. Столько лжи было написано об Америке в коммунистические годы и столь тяжело жилось в нашем несвободном Отечестве, что теперь, по закону маятника, именно в Америке многим видится 'рай на земле'…
* * *
Думается, именно теперь руководителям нашей страны было бы полезно новыми глазами перечесть 'Как нам обустроить Россию' Солженицына. Кроме того, подумать не только об описанных пороках бездуховной демократии, но и о ее геополитике: та 'денежная аристократия', которая в атомизированном демократическом обществе становится 'негласным хозяином всей жизни', имеет и свою наступательную идеологию Она жизненно заинтересована в космополитизации мира, в размывании абсолютных нравственных ценностей — что только и обеспечивает власть владельцам денег. Если проводить реформы на их условиях, 'расторговли потом не исправить, обратимся в колонию', — пишет Солженицын.
Опыт русской эмиграции в этом отношении поучителен. Но и в патриотических кругах в России это в немалой степени сказывалось на предпочтении первого варианта освобождения второму. На чашу весов ложились и стойкие антирусские настроения во влиятельных западных кругах (вспомним хотя бы концепцию американского генерала Тейлора об избирательном уничтожении русского населения СССР), и отождествление коммунизма с русским народом (американский закон о 'порабощенных нациях'), и усилившийся как раз в «перестроечные» годы натиск с Запада бездуховной «культуры», призывы к 'мутации русского духа'…
Многие наши либералы-западники не только не видели опасности этих влияний, но даже поощряли их как признаки свободы и демократии. Их совместные с западными единомышленниками усилия по утверждению этой «культуры» как передовой, объявление 'врагами перестройки' всех патриотических сил, которые сопротивлялись этим процессам, — все это тоже подталкивало многих патриотов России к авторитарному пути.
Это, конечно, не повод оправдывать действия, мотивы, нравственный облик данных «путчистов» (об этом — ниже). Но совершенно неуместны попытки отождествить с ними и с «неосталинизмом» всех тех, кто надеялся на авторитарный вариант. Беда многих патриотов была в том, что этот вариант им представлялся возможным лишь в союзе с коммунистами — с 'реальными носителями власти' и 'гарантами стабильности', почему и предупреждения об опасности этого компромисса не принимались всерьез. Правда, одно дело — советовать со стороны, другое — самому стоять перед выбором меньшего зла…
Национал-большевизм, конечно, неестественный симбиоз русской и антирусской идеологий, но все же нельзя не видеть, что в годы «перестройки» он имел существенное отличие от предыдущих эпох.
Национал-большевизм (если оставить в стороне сходные, но иллюзорные побуждения сменовеховцев, евразийцев, младороссов) возник в конце 1930-х гг. по инициативе Сталина — из потребности создать более прочную опору режиму накануне войны. Даже в антикоммунистической эмиграции это породило движение оборонцев: они считали, что 'у России нет в мире друзей, а лишь враги' (ген. Деникин) и что безответственно стремиться к крушению большевиков 'любой ценой'. Г. Федотов тогда писал, что многим антикоммунистам не хватает чувства 'хрупкости России' — как его не хватало противникам царского режима, которые вместе с 'ненавистной властью' обрушили и Российское государство…
В последнее же время попытка сближения с компартией исходила от части самих патриотических сил: но не ради спасения «полумертвой» (В. Распутин) коммунистической идеологии, а в ожидании ее близкого краха — для спасения государства. Именно чувство 'хрупкости России' заставляло видеть в существовавших структурах власти меньшее зло. (Об этом, например, писал в «Вече» c. 35 явный антикоммунист В. Карпец.)
Поэтому, с одной стороны, даже в почвеннической среде мало кому понравились лица, титулы и методы «путчистов». Но, с другой, если быть объективными, — мы не знаем, чем бы кончилось их правление. Если их власть рухнула в три дня как карточный домик, будучи бессильной перед политическим сопротивлением демократов, то почему бы она могла оказаться сильной против внутреннего давления патриотических сил — сторонников первого варианта? Ведь не десяток серых аппаратчиков определял бы судьбу страны. Коммунистическая идеология отжила свой век и уже не могла бы стать серьезной помехой развитию здоровых сил очнувшегося общества. Именно на это и надеялись те патриоты, которые шли на столь дискредитировавший их компромисс…
После поражения «путча» этот компромисс сделал из почвенников удобную мишень. Серьезность обвинений соответствует демоническому облику путчистов в средствах информации. Однако в самом «путче» еще много неясного, что отмечают сами демократы: никто из лидеров оппозиции не был арестован (они даже могли летать за границу[37]); 'Верховный совет РСФСР продолжал функционировать, хотя у путчистов были элементарные способы прекратить его жизнедеятельность', например, отключив электроэнергию и телефоны, — пишет известный диссидент А. Подрабинек ('Русская мысль', 30.8.1991). 'Не были предприняты, казалось, бы элементарные меры, необходимые для успеха переворота. Не была отключена международная телефонная связь, что позволило всему миру следить за
