— А как же их детские души? Мы же за них в ответе, — даже ироническую улыбку скрыть не удалось. Ладно, «дядя Юра». Уж тут мы с тобой вдвоем. Ежели хочешь, стучи на неблаговидного соратника. — Перевоспитывать их не будем?
— А может, их еще с ложечки кормить? — Юрик взглянул на меня с нескрываемым удивлением. Похоже, принял слова за чистую монету. Или, скорее, дал понять, что не ценит моего юмора. — Нам бы тех отбить, кого еще можно. А… — он подался вперед, предварительно оглядевшись по сторонам. — А скинов и нариков, которых через два года по этапу отправят, если наши же и не задушат, вот этих — пускай «Вега» мучит. У них там любят… «бесперспективных».
В коридоре хлопнула дверь.
— Ладно, ступай, — сказал Осоргин. — А то не выспимся сегодня. Нам еще завтра куча дел…
5
Отсидеться в сторонке, возле двери не удалось — меня очень уважительно и вместе с тем уверенно пригласили на сцену. Так сказать, в президиум. Эх, если б и впрямь президиум, пустые речи, торжественные обещания провернуть пятилетку в три года… С каким облегчением я бы вздохнул.
Все было гораздо хуже. Уж чего-чего, а даже в самых гадких моих кошмарах мне не доводилось принимать участие в струнном судилище. Оказывается, дело не ограничивается Мраморным залом для всякого рода глиняных. Есть еще, оказывается, «детский суд» — нечто вроде высшей меры в приютах-«упсах». Виновато улыбаясь, Осоргин сообщил мне, что мера сия ранее в «Березках» не применялась, но тут уж такой случай, что ничего не поделаешь.
— Сам видишь, Костян, какое у нас сложное… гм… международное положение. Приходится считаться. Попробуем, конечно, как-то по-тихому разрулить, но тут уж как получится.
Я не верил, что получится. Достаточно было поглядеть на стройную, резкую в движениях, так и искрящуюся энергией Оленьку Стогову, чтобы оптимизм съежился до бесконечно малых. Оленькин возмущенный разум кипел праведным гневом, голос ее звенел, на щеках разгорались румяные пятна — словно красные сигналы светофоров.
Девушку можно понять — стремительно, в одночасье разрушилась ее модель мира, треснуло над головой лазоревое небо, и оттуда, из черных трещин, потянуло космическим холодом. Значит — стиснув зубы и до последней гранаты. Восстановить, склеить, завинтить для надежности здоровенными болтами. Какая уж тут жалость…
Зал, несмотря на поздний час, оказался набит под завязку. В обычное время тут, видно, кино крутили и устраивали концерты местной самодеятельности. Детей кстати, как шепнул Юрик, никто специально сюда не сгонял — сами набежали. Еще бы, такое зрелище раз в сто лет бывает. Почище кометы Галлея.
Разумеется, и пришельцы с Веги явились в полном составе. Заняли первые ряды, нахохлившиеся, понурые. Уж чего-чего, а такого они не ждали, тем более, от своего. Не знаю как насчет космического холода, но вот что им страшно — это было видно невооруженным глазом.
Мы сидели за длинным столом, лазоревое полотнище с успехом заменяло отсутствующее сукно. Никакого метронома под потолком, конечно, не стучало, и пол не разделялся на квадраты, обычный линолеум, стоящие в ряд синие кожаные кресла.
И все же не покидало меня ощущение, что Мраморный зал — здесь. Ведь он, Мраморный, не только место, но и нечто большее. То ли воздух такой, то ли тени так легли, то ли просто оттенки настроения — но в голове то и дело вертелось то самое: «Мы прощаем тебя, Уходящий».
Уходящий сидел справа от стола, на низеньком черном табурете, развернутый лицом к залу. Конечно, это просто совпадение, черные пластмассовые табуреты не столь уж редки — дешевая техническая мебель. И все-таки — «а на черной скамье, на скамье подсудимых».
Он и сам, похоже, ощущал нечто подобное. Плечи сгорбились, лазоревая рубашка, несмотря на жару, застегнута до горла, вместо обычных шортиков — длинные, со стрелкой, брюки. Видать, переодели в парадное. А может, просто сочли недостойным носить «вежатскую» одежду. При том, что формально суда пока не было. Как раз сейчас начинался.
Впрочем, и так все ясно. Понурившийся Димка не шевелился, не поднимал глаз. В коротком и сумбурном разбирательстве, час тому назад, в смотрительском кабинете, он и не думал отрицать свою вину. Просто буркнул один раз «да, это я», а после молчал, изо всех сил стараясь не разреветься. Ему удавалось. О его мотивах оставалось только догадываться. Да и что бы он мог сказать собравшейся толпе педагогов, под аккомпанемент душераздирающих воплей Ольги Александровны Стоговой?
Именно она и настояла на созыве «детского суда». Осоргин пытался возражать, но тщетно — Оленька была в своем праве. Сейчас, возглавляя делегацию «Веги», она имела все полномочия смотрителя. И значит, мозгла собрать этот самый суд без чьего-либо разрешения свыше. Юрик, конечно, мог бы не дать ей зал, не пустить на слушание здешних ребят, сославшись на поздний час и режим — но так было бы только хуже. «Вежата» и на лесной полянке исполнили бы сей ритуал, а вот Димкина судьба в этом случае решилась бы по самому жесткму варианту. Ну а уж скандал на весь мир, «война упсов» — это уж ни в какие ворота не лезло. И Осоргину пришлось согласиться, а скрип его зубов никто не слышал.
История и впрямь была странной, если не сказать идиотской. Димка Соболев, воспитанник приюта «Вега», непонятно с какого перепугу выпустил запертых в подвальном закутке скинов. Тех самых, кому предстояло денька два посидеть в голых стенах, мучаясь жуткими перспективами. Потом, по Юриному плану, предполагалось выгнать их пинками под зад и предоставить собственной участи. Но оболтусы не просидели и суток. Сегодня после ужина Димка Соболев прокрался по лестнице в подвал, отодвинул засов и вывел узников из заточения. Причем мало того, что открыл им дверь — так проводил до забора, до удобного для перелезания места. И вдобавок стоял на шухере.
О том, что в «Березках» имеются видеокамеры, он то ли не знал, то ли забыл. А может, попросту наплевал.
Теперь предстояла расплата.
Началось, конечно, с обвинительной речи, и конечно, держала ее Оля Стогова. Кому же еще? Её ведь воспитанник проштрафился, бросил тень, опозорил — и так далее.
Встав из-за стола, Стогова вышла к самому краю сцены — точно актриса, напрашивающаяся на аплодисменты. Но аплодисментов не было — только глухое молчание, разбавленное тихим шепотом и сопением. Выдержав точную паузу, Ольга произнесла:
— Я обращаюсь к вам, ребята, и прежде всего — к воспитанникам «Березок». Мне трудно говорить. Трудно, потому что стыдно. Сегодня случилось отвратительное, гадкое преступление, да что там преступление — предательство. И совершил его не какой-то чужой злобный человек, а свой. Наш мальчик, из приюта «Вега», Дмитрий Соболев. Вот он сидит перед вами, но не смотрит на вас. А знаете, почему не смотрит? Нет, ему не стыдно. Он просто-напросто боится вас, боится взглянуть в глаза. Боится вашего суда. Но ему не стыдно. Стыдно — мне. Это я оказалась глупа, недальновидна, я не сумела воспитать в этом мальчике если не совесть и честь, то хотя бы простую человеческую порядочность.
Ольга перевела дыхание. Сейчас, в мощном свете множества укрепленных под потолком ламп, красные пятна на ее щеках уже не гляделись перезрелыми помидорами. Съежились пятна, поблекли. Да и сама она была бледна, сжатые губы формой напоминали кривой клинок, и чувствовалось, что Стогова готова рубить наотмашь. Были у нас в институте такие девочки, пламенные комсомолки. За светлые идеалы готовые хоть на субботник, хоть на эшафот. На субботник, правда, получалось чаще. Меня самого на втором курсе обличали за прогулы и общественную пассивность — с таким вот жаром в глазах и сталью в голосе. Ох, не поздоровится Димке! Идиот, ну зачем он? Что с ним вообще стряслось? Взыграли старые хулиганские симпатии? Выручать подонков, избивавших малышей? Неужели эти скины ему не противны? А вот выходит, не противны. Не дурак же Димка, понимал, чем рискует. Что же за безумное чувство его обуяло?
— Я не знаю, почему Дмитрий совершил это предательство, — передохнув, продолжала Ольга. — Он отказался отвечать на этот вопрос. Поэтому я просто напомню вам всем, как было дело. Вы знаете, что случилось вчера. Как местные хулиганы набросились в лесу на маленьких ребят из младшей группы «Березок», долго и жестоко избивали их, одной девочке сломали ребро. Здоровые лбы, по шестнадцать лет,
