сильные, наглые, жестокие. Но сделали это они не из обычной подростковой жестокости. Все гораздо хуже. Эти подонки основали в своем поселке фашистскую организацию, назвали ее «белый порядок». А вас всех, тут собравшихся, детей с нелегкими судьбами, они считают отбросами, недостойными жить. Они хотят очистить от вас землю. Будь у них реальная возможность, никого из вас уже не было бы на свете. Вас сожгли бы в газовых камерах…
Я поморщился. Для вящего эффекта Оленька объединила газовые камеры и лагерные крематории в один флакон. Впрочем, современные дети и не заметят накладки.
— Но, к счастью, настоящей силы у них нет и не будет! — отчеканила Стогова. — Даже если наше государство, погрязшее в смутах и пороках, не сумеет противостоять, то есть, как все вы знаете, и другая сила — Высокая Струна. И она никогда не допустит… Однако, — в ее голосе появился намек на язвительность, — здешние мерзавцы этого покуда не поняли. Они считают себя достаточно крутыми, чтобы избивать детей. Мозгов нет, так накачали кулаки…
В зале кто-то хмыкнул и тут же заткнулся. Да уж, Оленька сказанула. Впрочем, она ничего и не заметила, распаленная собственным красноречием.
— Я продолжаю. Этих подлецов удалось поймать. И вот они сидели запертые в подвальном помещении, пока руководители вашего приюта решали, как с ними поступить. Ситуация, прямо вам скажу, сложная и неоднозначная, непонятно, как лучше — завести официально уголовное дело или наказать их как-то иначе… Впрочем, сейчас речь о другом. Дмитрий Соболев, воспитанник приюта «Вега», выпустил из- под замка арестованных. Выпустил и помог бежать. Хотя бежать этим негодяям и некуда, но неважно… Соболев во — время ужина, когда большинство народа было в столовой, прокрался в подвал и отодвинул засов. Вы же понимаете, в наших струнных приютах нет и не может быть никаких настоящих карцеров, у нас не колонии. Поэтому негодяев заперли в обычной кладовке, закрывающейся снаружи засовом. Никому и в голову не могло прийти, что у молодых фашистов найдется сообщник. Между прочим, оказалось, что поступок Соболева вполне обдуман. Сразу как обнаружился побег, мы с руководством «Березок» проглядели видеозаписи. И оказалось, что еще днем, в тихий час, Соболев бегал к этой кладовке и о чем-то с теми хулиганами разговаривал. Звук, к сожалению, здесь почему-то не записывают, только видеоряд… Вот так обстояло дело.
Ольга тяжело вздохнула и, по всему видать, вознамерилась сделать большой перерыв. Однако за стол к нам не вернулась, а скорбной статуей застыла на сцене.
Осоргин, которому волей-неволей пришлось играть роль председателя суда, откашлялся.
— Да, Ольга Александровна, вы совершенно точно изложили имевшие место факты. Но теперь предстоит самое главное — разобраться в мотивах Дмитрия. Очень легко осудить человека, глядя лишь на фактическую сторону дела. Но чем она обусловлена? Тут возможны столь многообразные нюансы…
Юрик вновь меня удивил. Слышал я от него шутки, слышал вполне матросскую лексику, слышал и официальную речь. Но подобная кошачья, адвокатская манера — это что-то новенькое.
— Поэтому сейчас я предлагаю спросить самого Дмитрия, и лишь потом оценивать его действия.
Он повернулся, и я поймал его кислый, скептический взгляд. Да и так было понятно, что сейчас ничего толкового от Димки не добиться. Сидя на черном табурете перед возмущенным залом — какая уж тут откровенность?
— Дима, — Осоргин мягко выскользнул из-за стола и как-то сразу очутился возле поникшего мальчишки. — Я понимаю, что ты поступил так не случайно. У тебя были ведь какие-то соображения, какие-то мысли, правда? Ольга Александровна тут говорила много и эмоционально, и в ее словах есть своя правда. Но ведь и у тебя тоже есть за душой какая-то правота? Ты не похож на человека, который совершает необдуманные поступки. Ты понимал, чем рискуешь, знал, что будешь наказан. И все-таки пошел на это. Так объясни, и поверь, мы все постараемся тебя понять. Ладно?
Димка молчал. Он даже не изменил позы. Чувствовалась в нем какая-то закаменелость. Я вздрогнул — столь явственно вспомнился мне Коридор Прощения, но не тот, настоящий, а из снов. Посиневшие от холода и отчаяния дети, вросшие в неприветливую снежную вечность…
— Я понимаю, — участливо кивнул Осоргин. — Трудно вот так сходу собраться, найти подходящие слова. Но ты не спеши, ты подумай. Мы никуда не торопимся… Режим дня все равно вверх тормашками полетел, завтра подъем на полтора часа позже будет… Подумай, Дима.
Да уж, сколь точен был поэт… Воцарилась именно та самая тишина, согретая дыханьем зала. Только за этим мальчиком не стояла ни страна, ни тем более Струна. Вообще ничего не стояло. Ничего и никого.
Димка поднял голову, неуверенно обвел взглядом нас, вершителей правосудия. Почему-то дольше всего глядел на меня — устало и затравлено. Доводилось мне видеть такие глаза в мухинских подвалах. Да и сам я, наверное, точно так же глядел когда-то на приснопамятного философа Шумилкина. Героические мы тут, в «Струне», личности. Детей типа защищаем…
— Ну… — хрипло выдохнул он наконец. — Мне просто их жалко стало… Они там сидели, в темноте. И думали, их мочить будут… Или еще хуже. Ну нельзя так… что вы тут все гоните… фашисты, ублюдки… Нормальные пацаны по жизни… ну игрались во всякую дурь… а мы тут что? Тоже типа играем… шевроны, знамена…
Сообразив, что ляпнул лишнее, Димка замолк на полуслове. Вновь обхватил голову ладонями и уставился во что-то, видное лишь ему одному.
— Так-так! — выжидающая доселе Стогова сейчас же перехватила инициативу. — Вот и выясняются интересные подробности. Оказывается, весь год, что Соболев провел в нашем приюте, он втайне копил злобу. Притворялся, лицемерил, а на самом деле ненавидел наши знамена, наши идеалы. Будь он смелым человеком — открыто высказал бы свои мысли при всех, в лицо. Но, как всякий трус, он улыбался и держал при том фигу в кармане. Но шила в мешке не утаишь. Если человек по натуре предатель, то рано или поздно предательство его проявится в делах. Не случись вот этой истории с местным отребьем, позже было бы что-то другое. Знаете, я даже рада, что нарыв вскрылся именно сейчас. Иначе Соболев мог бы совершить куда более страшное предательство. Возможно, пострадали бы десятки людей, сотни… К счастью, он уже сам себя разоблачил.
В душном воздухе ощутимо повеяло тридцать седьмым годом. У нас еще от дедушки остались подшивки тех газет, и в юности я немало прикалывался с приятелями, выхватывая особо идиотские фразы. И ни разу не было мысли, что это может повториться — вот таким странным образом. «По-струнному».
— С другой стороны, Ольга Александровна, — подал голос Осоргин, — все-таки определенный резон в Диминых словах есть. По крайней мере, мотивы его по-человечески вполне понятны. Другое дело, что он не дал себе труда подумать, к чему приведет его неразумная, несвоевременная жалость. А ведь мог бы сообразить, что мы, служители Высокой Струны, знаем, что делаем. Мы никогда не причиним вреда детям, пускай даже таким гнилым переросткам, как эти… белые воины… Но мы достаточно опытны, чтобы решать, в чем именно для них вред, а в чем польза. Посидеть взаперти и подумать им было очень полезно. Да, неприятно, да, страшно. Но ведь мы и не собирались развлекать их и утешать. Они заслужили наказание за свою подлость. Заслужил наказание и Соболев — за свою глупость и самонадеянность…
Юрик изо всех сил вытягивал Димку, но что-то сквозило в его голосе — вялое, хлипкое. Похоже, он сам не верил, что удастся прошибить стены Ольгиной твердыни. В конечном счете, как я понимал, решать все равно будет она. Димка же ее подопечный, а власть Осоргина на «Вегу» ни в коей мере не распространялась. Детский суд — в это могут верить лишь дети. Даже если все воспитанники «Березок» — а их в зале большинство — дружно проголосуют за вариант «дяди Юры», то все равно их голоса рекомендательные. Реально вынесут приговор «вежата» — то есть милосердная леди Стогова, которая рулит ими как трехколесным велосипедом.
— Поэтому, — продолжил Осоргин, — сейчас надо и перейти к этой части. То есть к тому, какое взыскание вынести Дмитрию Соболеву. Мы обсудим варианты, но в итоге, ребята, все будет зависеть от вашего решения. После обсуждения вы проголосуете. Видите, в том углу стоит ящик? Вам всем раздадут бумажки. Кто считает, что Соболев действительно виновен в предательстве — рисует плюс. Кто думает, что это всего лишь недомыслие — ставит минус. И опускаете бумажки в щель, а потом расходитесь по корпусам. К утру мы подчитаем голоса и на их основе вынесем решение. Всем понятно?
Глухое сопение и шепот были ему ответом.
— Тогда давайте высказываться, — вздохнул он. — Поскольку Дима — наш гость, то первое слово —
