Он присел напротив, поставив заварочный чайник на стол.
— Вы хотите сказать, этот господин Зимин мог просто вломиться сюда и всё? — похоже, директор был и впрямь удивлен.
— Не исключено. Пожелай он выбросить вас таким образом, вы бы сейчас уже были в лучше случае на улице.
— А в худшем?
— В следственном изоляторе, по делу о сопротивлении органам милиции. А уж эти органы господин Зимин сумел бы подмазать в лучшем виде.
Николай Натанович содрогнулся. Кажется, он до сих пор не мог понять, как такое возможно. Долгие годы он жил в стране, существовавшей по совсем другим законам. Там тоже были проблемы — страшные, безнадежные, но привычные как сердечная боль, как мокрый октябрьский воздух, как вечно темный, пропахший котами подъезд. Но всё же проблемы те измерялись совсем в другой системе координат. А к нынешней искривленной реальности, не вписывающейся ни в какие прежние рамки, пожилой человек приспособиться не мог. Да и не хотел.
Он даже не знал, что сказать, и я, чувствуя это, старался говорить как можно больше, хоть и сам не всегда понимал наш дивный новый мир.
— Однако господин Зимин оказался умнее. Его путь — официальное выдавливание. Это занимает несколько больше времени, зато надежней и долговечней прямого физического насилия.
— Я подал документы в суд, — сообщил мне новость Николай Натанович.
Я скривился, борясь с едва не выскочившей на лицо улыбкой.
— Понимаете, как бы вам это сказать… Я ни в коем случае не желаю осуждать вашего поступка, просто… Вряд ли это принесет хоть какую-то пользу. Что вы хотите добиться подобным шагом?
— Справедливости, — коротко ответил Николай Натанович.
— А зря… — сейчас я сам себе напоминал умудренного жизнью мента, который убеждает «потерпевших» в тщетности борьбы с тем или иным видом зла. Он знает, что пытаться добиться чего-то — бесполезно, и знает, что ему не верят, придумывая какие-то иные объяснения его словам. — Николай Натанович, мы внимательно изучили все дело и пришли к выводу, что юридически оно оформлено идеально. Опротестовать бумаги практически невозможно, для этого придется создать группу «независимых экспертов», то есть вместо закрывшего вас чиновника придет его напарник из той же продавшейся с потрохами конторы. Понимаете, Николай Натанович, с юридической точки зрения факты работают против вас. В конце концов, в команде господина Зимина играют профессионалы, а вы даже не можете позволить себе адвоката…
Интересно, с каких это пор речь моя так изменилась? Я говорю как гангстер из фильмов про Чикаго тридцатых. Вряд ли это располагает ко мне моего пожилого собеседника.
— Вы прекрасно осведомлены о ходе дела, — язвительно заметил Николай Натанович. — Просто поразительно!
— Мы работаем с ним, — как ни в чем не бывало ответил я. — Прежде чем приступить к оказанию помощи, наш Фонд…
— «Струна», — перебил меня Николай Натанович.
— Как вам угодно. Пусть даже так, это не важно.
— Важно, — он привстал. — Простите, Константин, но именно этот факт и препятствует каким-либо нашим взаимным отношениям. Мы люди разного типа… если хотите, разных миров. У нас разный базис. И мы никогда не сумеем договориться.
За кого он меня принял? За бандита? За фашиствующего фанатика?
А за кого я держал «Струну», проходя Коридором Прощения? Как я представлял себе создателей этого молоха еще неделю назад, до моей встречи с Максимом Павловичем?
Мне было обидно. Обидно до слез, потому что эти слова про базис сказал именно Николай Натанович, человек, с которым я бы ни за что не хотел оказаться в разных окопах. Не хотел, да и не смог бы. То, что он походя отвергал какую бы то ни было общность со мной, мучило и жгло. Точно именно сейчас, а не в Мраморном зале меня подвергли полнейшему остракизму, лишив возможности вернуться к своим.
— Вы ошибаетесь, — пробурчал я. Говорить стало трудно, я просто не знал, что ответить. Зато понимал: еще немного — и начну лепетать как пойманный за проказой школьник. — Всё куда сложнее чем может показаться. Вы думаете, что «Струна» пытается установить за вами контроль, что ее главная цель — подмять вас под себя… С чего вы это взяли? А главное, почему вы этого так боитесь? Ведь вам сейчас кажется, что всю эту авантюру с Зиминым тоже начали мы. Зачем? Чтобы в центре детского творчества сменилось руководство и приоритеты. Ведь так? Вы не думали, что сделать это через государственные переворот было бы еще сложнее?
Николай Натанович прошелся по своему узкому кабинету. Надо сказать, что убранством помещение не блистало. Кроме все тех же картин, фикуса, шкафа с книгами и стола здесь ничего не было. Даже компьютера, который бы обязательно тут возник, прими центр помощь «Струны».
— Да, — вздохнул он. — Я считаю именно так. Я имею основания подозревать вас в попытке, как вы изволили выражаться, захвата власти. Почему нет? Ваши предшественники недвусмысленно мне намекнули, что помощь не ограничится защитой от этих «бандисменов». На вашем языке дальнейший способ взаимодействия именуется «патронаж», так ведь? Что это значит?
— Ничего, — развел я руками, подумав, что в данный момент основательно покривил душой. Вполне возможно, если патронажный отдел загребет центр к себе, очень скоро тот превратится в еще один филиал «Веги». Вот уж разгуляются господа Валуев да Ситрек, под чутким руководством главвоспитателя Геннадия… того, который без отчества… — Николай Натанович, бандиты желающие превратить ваш центр в бордель — это реальность. Никакие Фонды защиты прав несовершеннолетних не насылали на вас братву. Поймите, никакая это не «разводка». Все произошло исключительно само собой, потому что это сейчас творится по всей стране! Вы разве не замечаете? У вас есть выбор — оставить все как есть или же принять нашу сторону. Мы не будем требовать от вас…
— Будете, — Николай Натанович удивительно быстро метнулся к столу и склонился надо мной, сильно подавшись вперед. — Будете — и все станет как раньше. Как в те годы, когда к нам толпами ходили комиссии, пытаясь проверить нашу благонадежность, повесить еще десяток портретов вождей и вбить в детей лишнюю тонну политинформации! Вы понимаете, к чему всё это ведет? Вся эта ваша «Струна»?! Понимаете?
— Николай Натанович, — мне показалось, что директор близок к истерике. Впрочем, теперь стало яснее, почему он столь болезненно отнесся к идее контроля сверху. — Николай Натанович, мы же с вами интеллигентные люди. Давайте наконец возьмем себя в руки.
Похоже, он был близок к тому состоянию, когда человек еще хорохорится, но некая внутренняя преграда в его душе уже сломалась. Упоминание об интеллигентности, тем более в моих устах, заставило его успокоиться и он снова уселся напротив.
— Мы не намеренны проводить какую-то идеологию, учить чему-то детей, что-то разрешать или запрещать. Мы лишь хотим сохранить здесь детское учреждение, а не бар или казино. Понимаете, Николай Натанович, у нас есть главное направление, от которого мы никогда не отступим, остальное же можно менять в достаточно широких пределах. Вы согласны?
— Да, — часто закивал он. — Согласен… Послушайте, Константин, вы ведь и правда поможете нам, даже если мы не примем ваши условия. Ведь так?
Интересно, что следует ответить? Принципы дипломатии требуют надавить еще раз, но я не могу больше врать.
— Да, — сказал я. — Поможем.
Какое-то время он молчал, глядя на дно своей чашки, к которой так и не притронулся. В линзах его очков я видел блики солнца, отражавшиеся до того в чае. Николай Натанович размышлял. Он тоже не знал, что сказать.
— Что ж, это великое дело, — наконец произнес он. — Великое и опасное, Константин. Вы взяли на себя огромную ответственность, и вы, возможно, единственные, кто действительно преисполнены благих намерений. А помните, куда они ведут? Вы великие люди, но вы слепы… Возможно, молодость… Да,
