перевозить мясо в крытых машинах, чтобы не дразнить двуногих скотов!»
Бык лениво колет рогом стоящую рядом с ним корову. Та протяжно мычит. Остальные подхватывают. Бык отворачивается. Роняет с губы желтоватую пену.
«Кругом бардак, — Степанчук щелчком сбивает с рукава крупную зеленую муху. — Сплошной идиотизм. Вечная русская расхлябанность. Вот у кого был, к примеру, порядок, так это у немцев. При Гитлере. В гестапо всегда все было ясно. Ни тебе словоблудия, ни ханжества. Делай свою работу хорошо, по совести, и результат налицо. Почет. Уважение. Простор для творческой мысли… Или еще лучше. Коммунизм Пол Пота и Сари, — майор вздыхает шутке. Смотрит на часы. — Ну, снимут Плухова. Пришлют другого Плухова. Такого же непроходимого. Опять его выживай. Придет третий Плухов. Да и причем здесь Плухов! Что — Плухов? Сама система — Плухов. Когда еще последние Динозавры вымрут — жди! Не страна, а болото».
— В этом я с вами согласен, — слышит майор Степанчук. — Выйдешь бывало…
«Бо-ло-то. А живет в болоте загадочная русская душа, — Степанчук криво улыбается. — Нажрется, сволочь, лежит да хрюкает. Вонь до небес. Взять бы параноика Достоевского и харей во всю эту дерьмовую загадочность…»
— И говоришь сам себе, — слышит майор, — не торопись, Филя. Все мы там будем. Не так ли, товарищ майор?
— Не морочьте мне голову, — говорит Степанчук. — Без вас тошно.
Эдуард Иванович обращает внимание на эвкалипты, вытянувшиеся стройными рядами по обеим сторонам дороги. «Борисовские штучки. Померзнут ведь зимой».
— Ну ладно, бывай, Эдя.
Майор видит, что идущий перед ним скотовоз сворачивет направо и въезжает в ворота Дворца Счастья. Прощально мигает пунцовый бычий глаз. Из-за ворот несется разухабистая народная песня:
Песня исполняется под аккомпанемент отчаянного коровьего мычания.
«Странно. А где же палатка приема стеклопосуды? Где трамвайные рельсы? И куда я, в конце концов, еду?»— удивляется Степанчук.
Машина мчит по незнакомым извилистым переулкам. Вслед ей с тротуаров летят камни и арбузные корки. Выскочивший на проезжую часть молодой голый негр запускает в лобовое стекло ананасом.
— Белая свинья! — кричит негр. — Я, Гоги и Фрунзик твою маму имели! Америка — только для черных!
«Арбузы откуда-то… Ананасы… Мне в этом районе что-то не приходилось раньше бывать. Сегодня же подам рапорт на имя Фаермана-Бжезинского о разбазаривании народных фруктов из спецхранилищ для номенклатурных работников».
Кадиллак Степанчука выезжает на берег бескрайнего голубого залива. Останавливается возле скульптурной группы, изображающих трех стоящих, довольнонагруженных мужчин, держащих в своих вытянутых снегоуборочных конечностях тонкую латунную пластиночку с выбитым на ней — «500 дней». Внизу надпись: «От благодарного американского народа Абалкину, Шаталину, Явлинскому — отцам- основателям новой Российской экономической политики». Рядом с памятником приютился белый домик с колоннами и куполообразной крышей. Перед домиком толпятся демонстранты с плакатом: «Гуманитарная помощь и повышение пенсионного обеспечения, каждому марсианину — участнику конфликта в галактике Зеленого Упыря». Раздаются гневные выкрики: «А!», «О!», «У!», «Ы!». Выкрикам аккомпанирует грохот бубен и тамбурин — группки дефилирующих меж демонстрантов наголоподстри-женных долговязых молодых людей в желтом одеянии монотонно вытягивающих из своих недр заветную маха-мантру: «Харе Дядя, Харе Дядя, Дядя Дядя, Харе Харе!».
Эдуард Иванович снимает широкополую стэтсоновекую шляпу, вытирает шелковым платком лоб, поправляет на груди шерифскую звезду. «Где-то здесь должен быть мост». Он оглядывается. Окликает обнаженную фиолетовогрудую девицу в кирзовых сапогах:
— Эй, Мадонна! Подойди-ка поближе!
— Не виновата я, Эдуард Иванович! — оправдывается, дергаясь! всем телом, девица. — Не бейте! У меня благодаря экзорсистскому 1 комплексу который год месячные не прекращаются. А Бруклинский мост указом Президиума Верховного Совета к вашему приезду отменили.
— Скидывай сапоги, — командует Степанчук. Девица повинуется. Майор надевает акваланг, маску и, шаркая сапогами по гальке, идет к воде. Заходит в воду по колено, разворачивается и бросается спиной навстречу набегающей волне. Парит в воздухе. Видит под собой рыболовецкий траулер. Замечает на палубе старика Волохонского, облаченного в рыбацкую робу.
— Как дела, лейтенант? — кричит Степанчук.
— Вы обознались, сэй. Я пьестой амейиканский йибак.
— Ну и хрен с тобой! — майор запускает в Волохонского сапогом. Продолжает свой путь. В районе Бермудского треугольника настигает «Конкорд». Задевает полями шляпы крыло. Шляпа слетает. Крыло отваливается. Самолет, сорвавшись в штопор, камнем падает в океан. Шляпа, раскрутившись в полете, врезается в многопалубный пассажирский лайнер. Раскалывает его пополам. Степанчук, покружившись над местом катастрофы, берет курс к тум-маному Альбиону. Из тумана выныривают мохнатые окровавленные кулаки.
«Протестанты с католиками тусуются. Никак Дядю не поделят, придурки. Кому Голову, кому Ноги… Ну, погодите. Мы у вас наведем порядок».
— С вами хорошо, ребята, — говорит Степанчук, — но полечу-ка я, пожалуй, дальше. Надо.
Мгновение — и майор сидит на Стене Плача. Стена колеблется от рыданий. Майор свешивает ноги. Глядит вниз. Среди плачущих узнает Насера, Ясира Арафата и почему-то лейтенанта Евсюкова. Все трое, как и остальные, рвут на себе одежды, царапают лица и посыпают головы песком. Затем появляется группа эстрадных исполнителей — иммигрантов из СССР. Исполнители выстраиваются шеренгой и по команде размахивающего париком здоровяка принимаются причитать.
— Дядя Яхве! Дядя Яхве! — запевает старший.
— Отпусти нас в СССР! — подхватывают исполнители.
— Дядя Яхве! Дядя Яхве! — басит командир.
— Возврати нас в Москонцерт! — поют иммигранты.
— Три! Четыре! — дирижирует богатырь париком. Шеренга разгоняется и дружно бьет лбами в стену. Степанчук едва удерживается наверху. Из стены вываливается несколько камней. К рыданиям примешиваются стоны раздавленных паломников. Вибрация стены и испытанный майором кратковременный испуг вызывают у него непреодолимое желание оправиться по-большому. Удовлетворяя естественную потребность организма, Эдуард Иванович наблюдает, как у берегов Нила люди-точки перетаскивают с места на место нарумяненные пирамиды. Обратив взгляд в другую сторону, видит, что на Аравийском полуострове кривыми зазубренными мечами рубят головы полудюжине принцесс — от шестилетнего до восьмидесятилетнего возраста. «Славные национальные традиции», — думает Степанчук, потирая шею.
Застегивая на лету брюки, работник органов безопасности планирует на Иран. Посредине Ирана он видит сад, а посредине сада — мраморное ложе. На ложе возлегает козел. С его боков свисают редкие седые клочья шерсти. Одним копытом животное упирается в раскрытый Коран, в другом — держит большие овечьи ножницы. Перед козлом поставлены на колени полсотни американских дипломатов, которым он, назидая «Дядя над всякой вещью мощен — вкусите ж сладостного наказанья», обрезает носы, языки, уши, губы, а также концами ножниц выкалывает глаза. Сад окружен морем бараньих голов, единым хором выблеивающих: «Дядя акба-ар!» и «Нет Дяди кроме Дяди и Магомет — пророк Его!»
