– Можете называть его рюкзачным, – разрешил Кречет.
Глава 4
Это даже я знал: фирм, созданных советской разведкой, в США около двух тысяч. Только около сотни предназначались для постоянной работы, расширения связей, захвата власти. Остальные же для определенных операций, некоторые существовали считаные недели, а некоторые годами жили и развивались, набирали финансовую мощь так удачно, что, когда приходило время использовать их для операции, оказывалось, что как-то невыгодно жертвовать таким финансовым монстром ради, в общем-то, пустячка, с которым справятся наши ребята с бензоколонки.
– Мир уже созрел для отпора Штатам, – вмешался я, ибо оба что-то заколебались, так мне почудилось, – хотя, может быть, об этом еще и не подозревает.
Коган ехидно хмыкнул. Краснохарев нахмурился:
– Вы уж поясните нам, простым смертным…
– Мы все просто люди, – объяснил я. – Когда Штаты могли рассказывать, как они страшатся этого чудовища с атомной бомбой в руке, это об СССР, то симпатии могли быть на их стороне, но сейчас СССР нет, а есть богатейшая заокеанская страна, что неудержимо прет по Европе, скупая все и навязывая свои вкусы, прет на Восток и Юг, везде все подбирает к рукам, подминает, хапает.
– Ну-ну, повторяетесь! Это мы знаем.
– А люди есть люди. Это не совки придумали девиз: отнять и поделить. Робин Гуд не был русским, грабил не русских феодалов! Почему к нему и сейчас прикованы симпатии всех англичан? Да и не только англичан. Да потому, что у каждого сидит неприязнь к богатым и успевающим. И каждый, пусть втайне, желает им неудач.
Они хмыкали скептически, но взоры отводили. Умом, конечно, все за либеральные законы, за свободу богатеть и развиваться, но, как только кто-то в самом деле разбогатеет, тут же растет и неприязнь.
Я повысил голос:
– Сейчас и в самом деле удачный момент. Америка обнаглела, прет как танк, подминая более высокую европейскую культуру. Так что виновата, бесспорно. Плюс можно использовать извечное недовольство народов, как говорится, богатыми и здоровыми. Говорить, конечно же, только о подавлении европейской или вообще мировой духовности… это чтобы под наши знамена народу побольше, но под эти знамена встанут и те, кому бы только отнять и поделить. Конечно, таких всегда больше, но разве нам нужна не массовость?
Краснохарев поерзал, глаза его на миг ушли под мощные надбровные дуги. Премьеру явно жаждется увильнуть от таких щекотливых дел, но этой ребятне поручить ничего серьезного нельзя, все испортят, руки не оттуда растут, и он нехотя обратился к Коломийцу:
– Степан Бандерович, вы обеспечьте поддержку прессы и телевидения. Массмедии, как вы говорите как-то нехорошо. Сейчас они хорошо и профессионально оплевывают все русское, но если им объяснить… как следует объяснить, то так же профессионально будут оплевывать… э-э… проводить в жизнь нашу линию.
– Так уж… – протянул Коломиец недоверчиво.
На красивом лице благородного аристократа скептически оттопырилась нижняя губа. В ранге министра культуры он больше всех общался с прессой, явно не верил обещанию Кречета, что горбатых сможет выправить.
– Этот подлый народ предпочитает держаться сильнейшего, – объяснил Краснохарев, как тупому школьнику. – Но если им объяснить, как говорит наш президент, что сильнейшие все-таки мы, то профессионалы перейдут на нашу сторону.
– А Старохатская и прочие идеалисты?
– Ну, идеалисты, – объяснил Краснохарев великодушно, – нужны любой стране. Однако хоть в России их больше, чем во всех остальных странах, вместе взятых… но все-таки что они могут?
Коган вздохнул:
– Жаль, конечно.
Яузов поднял голову, потер обеими ладонями лицо, словно умывающийся поутру хомяк. В глазах появилось что-то осмысленное. Он вперил взгляд в нашу сторону, буркнул:
– А что жалеть? Так они счастливы. Больше тем для критики. Настоящая русская интеллигенция, которая отвергает все, что делается в стране. Которая оплевывает и народ за тупость, и правительство за то же самое, и всех-всех, потому что только русская интеллигенция имеет право всех критиковать, а ее – никто. Я как-то читал работы Крыловых… Не то супруги, не то брат с сестрой, но все равно, какие умницы! Каждая строчка запомнилась почище устава. Мол, русская интеллигенция – это не класс и не прослойка между классами, как считалось. Это – позиция! Позиция невежественных, недалеких людей с так называемым высшим образованием, у которых мозгов недостает на самостоятельную деятельность, и потому оплевывают любую деятельность, начатую другими. Особенно – правительством.
Краснохарев с явным недружелюбием кивнул в мою сторону:
– А как это соотносится с глобальными… э-э… масштабами?
– Совершенно согласен, – сказал я, – чему сам удивляюсь, с Павлом Викторовичем. Так называемая русская интеллигенция – обычно это недалекие люди с невысоким высшим образованием и завышенным самомнением. По своей ущербности они склонны в своей неспособности к полезной деятельности обвинять государство, что-де не дало им условий, не обеспечило, не создало, не окружило заботой, что в других странах лучше… Это оплевывание своего началось еще с призвания Рюрика, продолжалось всю эпоху монархов, всю советскую власть, длится и сейчас. Сейчас, как и всегда, наша больная интеллигенция требует для себя особой позиции судьи над обществом. Однако такой позиции, чтобы ее никто не смел судить, критиковать, даже бросить в ее сторону косой взгляд!
– Это уж точно…
А Яузов, продолжая удивлять знанием еще чего-то, помимо устава, провозгласил в пространство:
