цивилизации!
— А если нет? А если они присоединились к Бодимуру и встали на Великий Путь?
Кричевскому последнее возражение не понравилось. Аскольд и раньше подвергал критике мои выводы и суждения, подчас привлекая на свою сторону малообоснованные и неподтвержденные факты, однако сейчас он превратился в яростного защитника традиционных научных взглядов.
— Чушь! Ерунда! — возмущенно запротестовал он. — Наличие Великого Пути вообще не доказано — все это домыслы Ю-вэня, вольно интерпретирующего тексты Паноптикума! Просто человечеству стало скучно жить без перспективной идеи! Большой Совет поддался авторитету крупного ученого и принял гипотезу о космической эволюции человечества в разработку. Но тот же Кабиров считает, что за понятием «Великий Путь» не стоит ничего, кроме возможности сверхдальней телепортации, а духовную составляющую он отбрасывает напрочь… Ладно, допустим, что Ю-вэнь все же прав — все те, кто встанет на Великий Путь, обретут бессмертие и всемогущество. А ради чего? Ради какой сверхидеи? Ради Добра или Зла? Вам хочется думать, что путь к совершенству — это Добро. Но почему вы так человечны в своих предположениях? Почему вы пользуетесь логикой землян?
— А чем еще пользоваться? — озадаченно произнес я. — Сверхцивилизация должна быть гуманна по определению…
— Ничего подобного. Настоящая эволюция предполагает отбор. Это аксиома! Далее, почему вы все время именуете Великий Путь, не употребляя еще одного слова, которое стоит в священных текстах цефаридян? Там же четко указано — Великий Путь Кормчих! Не просто Великий Путь, а именно — Кормчих!
— А что это меняет?
— Многое, мой друг! Мно-го-е! Возможно, правильнее это словосочетание звучит даже так — Великий Путь Избранных. Понимаешь?
— Не совсем.
— Ну, по вашей логике путь назван по имени первопроходцев, а на самом деле может статься, что он доступен лишь Кормчим, иначе говоря, Избранным. И то, что Кабирову не удается привести в действие Хрустальную Сферу, скорее подтверждает именно такое толкование Великого Пути.
Спорить можно было до бесконечности, поэтому я промолчал. Конечно, у доводов моего оппонента были рациональные корни. Нельзя всех мерить единой меркой.
Между тем Аскольд зевнул уже во весь рот и покосился на меня мутными сонными глазами.
— Спать можешь здесь, на столе, — великодушно предложил я ему. — Или перебирайся в пневмокресло.
Кричевский молча махнул рукой и пошел к регенератору. К моему изумлению, он, не раздеваясь, лег на пол и калачиком свернулся у основания агрегата, впитывая спиной исходящее от него тепло. Видимо, натура аборигена взяла свое.
— На всякий случай включи защитный экран, — пробормотал приятель и тут же засопел.
Мне тоже следовало прикорнуть до утра, но прежде, чем нырнуть в гравикокон, я пунктуально исполнил просьбу друга, а потом проник в жилсекцию Ури Сорди, чтобы еще раз ее хорошенько осмотреть.
Дежурное освещение погрузило все пространство комнаты в полумрак. От этого пейзажи на стенах изменились до неузнаваемости — исполинские белоснежные горы Антрацен и чашеподобные кратеры Луны, причудливые джунгли Ирукавы и ледяные торосы Оберона приняли совсем угрожающий вид. От них веяло холодом отчуждения.
Я быстро прошелся по всем закуткам помещения, переворошил кучу вещей, но ничего особенного не обнаружил. Теперь можно было возвращаться к себе. Однако неожиданно в глаза бросился лист гермофолля, лежащий на полу у самого входа, — видимо, я еще утром обронил его, когда обследовал жилище клона. Рука сама потянулась к нему, несмотря на то, что разум советовал быстрее идти в свой отсек и лезть в гравикокон.
— «Последний поход Тимуджина», — с трудом разобрал я заглавие и посмотрел на хронометр. До рассвета оставалось всего несколько часов.
Включив ночник, я со вздохом плюхнулся в пневмокресло. Никакого желания читать у меня не было, но стремление узнать то, ради чего Сорди хранил у себя все эти тексты, все же перебороло надвигающуюся дремоту, и мой взгляд быстро заскользил по мелким строчкам.
…Осень года свиньи повергла степь в уныние — скончался Великий Хан.
Выполняя его последнюю волю, небольшой отряд кешиктенов под предводительством сотника Меркена отправился в далекий путь к месту родовых кочевий Тимуджина. Там, на горе Бурхан-Хандун, близ усталых вод Керулена и Онона, завещал похоронить себя покойный.
Чингис-Хан умер, как подобает воину, в походе, осаждая столицу тангутов. Правда, ему не удалось разделить радость очередной победы со своей многотысячной армией — смерть настигла его быстро, словно звенящая тангутская стрела. Только и успел он, что передать свою волю своим взрослым сыновьям — Угэдею, Чагадаю, Тулую.
— Я ухожу… Могилу скройте от глаз людей на вечные времена. Праху моему не поклоняйтесь, будьте верны моим заветам. Ведите воинов в битвы и завоюйте весь мир — от края и до края. А моя душа будет с вами. Двух других сыновей не довелось увидеть хану у смертного одра — младший, Кулкан, был еще мал и находился при матери, а самый старший, Джучи, уже ждал отца в заоблачных высотах…
Отряд шел по степи, почти не останавливаясь на долгие часы привала и короткие минуты отдыха. Надо было спешить. Тело Великого Хана источало смрадный запах тления, который не могли перебить даже терпкие ароматы увядающих трав.
Травы в степи было мало. Из рыжих проплешин земли торчали лишь поникшие метелки ковыля- дэрисуна и усохшие стебельки горькой степной полыни. Природа провожала в последний поход героя не цветущим разноцветьем полей, а тусклым однообразием умирающей растительности, и это было символично — сам Чингис-Хан везде и всегда сеял только смерть, чтобы пожинать покорность.
За улусом тайчиутов встречный завывающий ветер заставил нукеров запахнуть халаты поглубже. Быстро темнеющее небо разверзлось мириадами звезд — таких близких и холодных, что казалось, до них можно было дотянуться рукой, но это было лишь обманчивое видение — впрочем, как и все в этом подлунном мире.
Смерть обманула Чингис-Хана. Она подкралась словно лисица, выслеживающая молодого неопытного тарбагана. Великий Хан почувствовал ее дыхание слишком поздно — он так и не успел понять самого главного — того, ради чего он всю жизнь провел в седле воина, попирая копытами своего коня чужедальние страны и бренные человеческие тела. Вера отцов не давала ответа на этот вопрос.
— Что такое жизнь и зачем она нужна? — спросил он у всеведающего даосского монаха Чан-цуя, специально вызванного для беседы из покоренного Самарканда.
— Жизнь — это мутная река, которая, подхватив человека, словно щепку, несет его в море, — рассудительно ответил маленький белобородый китаец. — Люди не в силах противостоять течению, а также не в состоянии постичь замысел того, кто направил поток по руслу…
Монах, конечно же, ошибся. Разве можно было сравнивать его, Чингис-Хана, со щепкой?! Простых смертных — может быть, но только не его, не Покорителя Вселенной!
Ученый муж разочаровал Тимуджина. В лаконичных фразах монаха не было той правды, которой добивался хан. Великий завоеватель все еще чувствовал в себе силу плыть против течения, и поэтому жизнь казалась ему вечной. Старик уехал, а вопросы остались. Даосского монаха в шелковом походном шатре сменил еще не старый священник-мусульманин. Однако его черная, с прожилками седины борода сразу вызвала недоверие к витиеватым речам.
— Правоверные — слуги Аллаха и почитатели Пророка, открывшего пути истины, — поведал Тимуджину казий. — Мухаммед лучом божественного откровения прорезал тьму невежества. Теперь каждый из нас, кто следует к свету, исполняя его мудрые заветы, обретает блаженство, но бредущий во тьму исчезает в бездне навсегда.
— Что же завещал вам Пророк? — с интересом осведомился хан у собеседника.
— Он призвал нас пять раз в день молиться и совершать омовения тела… — охотно откликнулся
