Гурецкий просит свою любовницу Юлию Солодову поехать в больницу Мечникова. Он не исключал, что Воробьев может появиться именно там.
В больницу сразу же была направлена дополнительная группа сотрудников службы БТ и бойцов «Града». Когда медсестра Солодова подъехала на частнике к воротам больницы, ее сразу взяли под наблюдение. Операция, похоже, подходила к завершению.
Маршрутка доставила Птицу к метро «Черная речка». В Питере моросил дождь, прохожие с блестящими зонтами спешили по мокрым тротуарам. Никому не было дела до угрюмого небритого мужика в кожаной куртке. Безопаснее всего на Гражданку было бы добраться общественным транспортом, но он не знал, каким именно. Он вообще плохо знал этот район. Птица выкурил сигарету в тени ларька, торгующего пивом, куревом, презервативами и прочими предметами первой необходимости. Надоевшая картошка во рту забивала все вкусом крахмала.
Он вышел на улицу Савушкина и быстро поймал частника. Кризис… Достаточно поднять руку, и легковухи бросаются на пассажира, как голодная щука на дремлющую плотву.
За рулем замызганного «жигуленка» оказался мент. Птица ухмыльнулся. За двадцатник лейтенант согласился доставить его на улицу Карпинского. Птица даже ориентировочно не представлял, где это… Знал, что где-то на Гражданке.
Ехали молча, быстро. Лейтенант был, видимо, гонщик по натуре. Он много обгонял, перестраивался, проскакивал светофоры на пределе. В районе площади Мужества их остановил гаишник. Увидел форму и махнул жезлом: проезжай. Птица подумал, что ему всю дорогу отчаянно везет. Если можно так говорить в сложившейся ситуации. В той ситуации, когда впереди его ждет внутренняя тюрьма ФСБ, суд и много-много лет зоны. Если все пройдет нормально. Он снова ухмыльнулся. Если все пройдет нормально, ты сядешь на нары. Туда, куда ты дал себе зарок никогда больше не садиться.
По мокрым улицам текли люди, собирались в стайки на остановках. Свет фар и фонарей подсвечивал озабоченные лица. Все они спешили с работы домой. У него больше не было дома, не было и никогда не будет семьи, детей. А будет зона, залитая по ночам беспощадным светом прожекторов, покрытая инеем колючая проволока запретки, вонь барака и бесконечное ожидание. Если все пройдет нормально, морпех.
Люди шли по мокрым улицам, спешили домой к телевизорам с плохими новостям, к полупустым холодильникам, к семейным дрязгам и непутевым детям. К длинным нудным разговорам о тяжелой жизни. Они называли свою жизнь существованием, кошмаром, адом.
Птица ехал в настоящий Ад. Собственно, он уже жил в Аду.
— Нам налево, направо? — спросил водитель.
— Что?
— Я говорю, на Карпинского куда вам? Налево, направо?
— Сам не знаю. Сначала нужно найти почту.
Терминатор тоже отправился на улицу Карпинского, и тоже на частнике. Так безопасней, рассудил он. Замызганные «жигули» везли его из центра на Гражданку. Пожилой разговорчивый водила ехал не спеша. Терминатор тоже не торопился: путь к победе нужно прочувствовать. Он охотно поддакивал болтливому водителю. Да, жизнь тяжелая… Кризис… Эти совсем обнаглели, полстраны распродали… жиды… конечно, жиды, а кто же еще?… Вот при Сталине… точно… но был порядок… да, порядок был… пятьдесят рублей — килограмм сосисок — с ума сойти!… точно, суки они… но ничего, еще придут к власти настоящие патриоты… а как же, придут… кризис… кризис…
В черном провале между гранитных набережных тускло блестела Нева. Над гостиницей «Москва» вспыхивали, влетая в лучи прожекторов, белые крылья чаек. Машина ехала по мосту Александра Невского, и Терминатор ощущал, как прогибается перекрытие моста под его чудовищным весом. Чайки за спиной вспыхивали и мгновенно сгорали, обрушивались вниз черными обугленными комочками. Терминатор слышал треск горящих крыльев, втягивал ноздрями дымный смрад.
Солодов виновато развел руками.
— Когда он уехал? — спросил Мишка.
— Не знаю, Миша, не знаю. Я был на службе… извини.
Не раздеваясь, Мишка опустился на стул. Полтора часа назад на этот самый стул присел на дорожку Птица.
— А куда? — задал Гурецкий дурацкий вопрос.
— Вот все, что есть, — ответил Солодов, протягивая сложенный вчетверо лист бумаги.
Мишка развернул его и прочитал текст, написанный печатными буквами: «Спасибо за все, Боря, ухожу. Есть дела. Мишке напишу письмо. Удачи. П. Прочтешь — сожги».
Гурецкий прочитал коротенький текст, написанный мягким карандашом, дважды. Скомкал лист в кулаке, бумага заскрипела.
— Чего же не сжег? — спросил он негромко.
— Хотел тебе показать.
— Понятно… — Гурецкий прошел в кухню. Щелкнул зажигалкой и бросил бумагу в раковину. Лист корежило. Пламя лизало его, превращало в черный сюрреалистический цветок. Двое мужчин молча смотрели на заурядное зрелище — горящий лист бумаги. Для них оно было наполнено особым смыслом…
Все зря, думал Гурецкий. Все впустую… все зря. Прощай, Птица.
Бумага догорела.
Мишка растер ее пальцами и включил воду. Струя воды смывала пепел в сливное отверстие старой, до голого металла стертой раковины. Он завернул ручку крана. Послышалось сипение и булькающий хрип. Потом все смолкло.
Птица сидел за столиком почтового отделения N 256 на проспекте Науки. Заканчивал третье, последнее письмо. Из-за стойки на него иногда поглядывала работница почты. Этот странный мужик писал уже почти час. Иногда он производил впечатление человека с большим приветом. То сидел абсолютно неподвижно и смотрел в одну точку, то начинал строчить, как автомат. Впрочем, он не мешал.
«…еще раз, любимая. Во всем виноват только я. Очень долго, да и не нужно, объяснять, как это вышло. Я очень хотел уберечь тебя, но выбрал неправильный путь. Теперь все это уже не важно. Сейчас я должен идти и попробовать исправить хотя бы частично те ошибки, которые сделал. Исправить их невозможно. Невозможно вернуть нашего малыша, невозможно стереть из памяти то, что перенесла ты. Невозможно вернуть к жизни тех людей… Потом я встречусь с тем подонком…
В общем, неважно. Важно, чтобы ты простила меня, если сможешь.
Я постараюсь вернуться. И, если вернусь, обязательно приду к тебе просить прощенья. А если тебе встретится нормальный человек — выходи замуж. У вас еще будут дети. Прости.
Я желаю тебе счастья. Прощай. Птица».
Он поставил точку и на секунду прикрыл глаза. Все, что он написал, представлялось сейчас великой глупостью и попыткой самооправдаться. Но разве есть тебе оправдание, Пернатый? Глаза нерожденного ребенка смотрели прямо в лицо из страшной глубины. Они будут смотреть на меня всегда. В любом месте, в любое время.
— Вам что, плохо?
…они будут смотреть и безмолвно спрашивать: где ты был? Где ты был, папа, когда меня убивали? Когда нас с мамой убивали?
— Гражданин, вам что, плохо?
Птица понял, что обращаются к нему. Он открыл глаза и посмотрел невидящим взглядом на пышную платиновую блондинку за стойкой. Ей показалось вдруг, что она заглянула в бездну. Заглянула куда-то туда, куда простому смертному заглядывать не положено. Ей стало не по себе. Странный мужик ничего не ответил, начал заклеивать конверт. Работнице почты показалось, что руки у него слегка дрожат. Это все объясняло: пьянь! Допился, козлина, до белой горячки… Хотя не похож. Может, наркоман? Развелось их сейчас, как собак нерезаных. У сестры на той неделе сумочку двое салаг вырвали, с зарплатой. Хорошо, задержали их тут же. Тоже оказались наркоши. Стрелять таких надо. Без суда.
Мужик написал адрес на третьем конверте и бросил их в почтовый ящик. Не оглядываясь, пошел к выходу. Лицо стало еще бледнее, чем было, когда он вошел! Точно — наркоман, решила сотрудница
