— П-почему? — спросила она прерывающимся голосом. Было очень страшно.
— Пойдемте… я напою вас горячим кофе. — Незнакомец взял ее под руку. Сквозь одежду ощутил, как она дрожит.
— А где… Гурецкий? — спросила Юля.
— Думаю, Михаил подъедет через пять-шесть минут. Возможно, быстрее.
— Кто вы? — спросила она резко. Отстранилась.
— Моя фамилия Спиридонов. Зовут Виктор Михайлович.
Это ничего не объясняло, но Юля успокоилась. Она позволила взять себя под руку и послушно пошла вместе с подполковником к больничным воротам. Навстречу шел Сохатый. Метрах в десяти за ним следовали два крепких одинаковых мужчины. Гурецкий пристально смотрел в лицо Спиридонову. Юля снова ощутила чувство острой, необъяснимой тревоги.
Спиридонов остановился, и Юля быстро подбежала к Мишке, прижалась к его груди, заглянула в глаза. Рядом с Мишкой она всегда чувствовала себя спокойно. Сейчас этого не было. В темных Мишкиных глазах тлели подернутые пеплом угли тревоги. Спиридонова и Гурецкого разделяло метров пять. Оба, глядя друг на друга, молчали. Со стороны Пискаревского, полыхая синими мигалками, летела скорая. Дождинки над ней сверкали голубым пламенем.
— Если бы вы, Гурецкий, сказали правду, он был бы жив, — негромко сказал комитетчик.
Мишка опустил руку в карман. Мужчины за его спиной мгновенно напряглись, но Спиридонов поднял руку. Мишка вытащил сигареты. Скорая выключила мигалки и въехала на территорию больницы.
Спиридонов медленно двинулся к выходу. Уже пройдя мимо Гурецкого и Юльки, он приостановился, коротко бросил:
— Завтра в десять ноль-ноль у меня. Пятый подъезд. Пропуск будет заказан.
Он ушел, сутулясь, руки в карманах. Следом за ним пошли двое одинаковых мужчин. Юлька заплакала.
Возле дома собралось около десятка машин. И с ментовскими, и с частными номерами. «Аварийка» уже исчезла. (Позже она будет фигурировать в многочисленных показаниях жильцов дома. К этому времени фургон из синего превратится в зеленый. На борту появится надпись «Перевозка мебели» и номер несуществующего телефона.) Контуженного и легко раненного в плечо Льва Коблянского уже увезли. А Дмитрий Кутин давал показания следователям прокуратуры на месте. В подъезде и возле него толпились возбужденные жильцы, колбасились представители прессы. Несколько милиционеров и мужчин в штатском перекрывали доступ в подвал и подъезд. Работали незаметные операторы ФСБ.
Крошечные окна подвала были ярко освещены. Внутри работали эксперты-криминалисты и следователи. Труп Воробьева лежал под изображением Иисуса со скорбно сложенными руками. У ног Спасителя валялся растоптанный одноразовый шприц. Рядом с ним — чека от гранаты. Судя по следам смертельно раненный террорист прополз около десяти метров от того места, где в него попала первая пуля. Оператор четко зафиксировал отпечатки локтей и обильный кровавый след на песке.
— Чем вы объясните, капитан, то, что с ваших слов — террорист стрелял приблизительно оттуда, — следователь прокуратуры показал на лужу в узком проходе. — А стреляные гильзы от пистолета импортного производства обнаружены вот здесь?
— Не знаю, — пожал плечами Кутин.
— Ага… не знаете, — прокурорский был как будто даже рад. — Ну, а чека от гранаты? Как она здесь оказалась?
Кутин снова пожал плечами. Сорок восемь минут назад он впервые в жизни стрелял в человека, труп которого сейчас лежал в трех метрах от него. Сильно болела голова, хотелось лечь и накрыться с головой одеялом.
Стоящие невдалеке начальник следственной службы и начальник УФСБ переглянулись. Они, как и прокурорский важняк, уже сделали выводы.
— Бог с ней, с чекой, — сказал прокурорский. — Допустим, террорист держал ее в руке… или на пальце. А здесь выронил. Бог с ней. Но где пистолет, капитан? Он либо у вас, либо…
Важняк смотрел пристально, не мигая. Капитан Кутин резко вскинул голову. Он тоже все понял.
Блеснула фотовспышка. Осветила босые ноги Христа, шприц и белое лицо Птицы с перекушенной пополам долькой картофеля на губах.
Терминатор снова запил. Впрочем, он уже не был Терминатором. Вероятно, он не был даже Дуче. Из подвала на улице Карпинского выбрался безразличный ко всему немолодой мужчина на швейцарском чудо-протезе, который — на самом-то деле — не мог решить никаких проблем.
Инвалид Фридман прошел, прихрамывая, мимо фургона с надписью «Аварийная», прошел по пустой детской площадке и через пять минут вышел на угол проспекта Науки. Мимо него, пульсируя мигалкой, проехал милицейский автомобиль. Свернул, скрипя тормозами, туда, откуда пришел Семен Ефимович. С другой стороны неслась серая «волга» с маячком на крыше. Фридман снял берет и обтер мокрое лицо. Бросил берет под ноги. Пенсионер с ротвейлером на поводке посмотрел на Семена удивленно. Ротвейлер зарычал.
В ларьке на углу инвалид купил бутылку водки. Половину выпил тут же, на троллейбусной остановке. Легче не стало. Семен сидел на скамейке под залитым дождем прозрачным козырьком. Безучастный, опустошенный. По Карпинского с сиреной, с мигалками, проехала Скорая.
«УБОГИЙ, — услышал он голос сквозь грохот вагонных колес. — Ты себе на Московском вокзале найдешь дырку».
Да, кивнул он. Убогий. Я найду дырку на Московском вокзале. Спасибо… Большое спасибо.
Спустя час он входил в свою квартиру в обществе молоденькой, но потрепанной героином девицы. С собой Семен нес несколько бутылок водки, шампанского, скотч и универсальную, со сменными полотнами, ножовку.
Все адресаты, которым написал письма Птица, получили их в разное время. На Литейном, 4 письмо получили уже в понедельник, двадцать седьмого. Оно было изучено, проверено всеми возможными средствами, но ничего нового дать не могло. Сотрудники следственной службы получили подтверждение своей версии: Воробьев — прямой участник преступления. Вину его можно считать доказанной. Смягчающие обстоятельства? Теперь, в связи с его смертью, они практического значения не имеют. Если бы Птица оказался на скамье подсудимых, у адвоката был бы простор… В нынешних обстоятельствах разговоры о степени вины могут носить абстрактный характер. И с юридической, и с этической точки зрения. А перед следствием стояли конкретные вопросы. Ответов на них предсмертное письмо Воробьева не давало.
Мишка Гурецкий вытащил конверт из почтового ящика на следующий день, во вторник, когда вернулся с очередного допроса в ФСБ. Настроение у Сохатого было, мягко говоря, ниже среднего. Из вопросов следователя он уяснил, что все это время ходил под наружкой. Вполне вероятно, что прослушивались его телефоны. Следак попался матерый, он так задавал вопросы, что Сохатый сделал вывод — слежка была. Возможно, и прослушивание. Почти наверняка было. Да, сделали меня эфэсбэшники, как пацана. Крыть тут нечем. Мысль о том, что он проспал наружку, сильно давило на психику. Зачем этот майор Рощин приоткрыл карты? А вот за тем и приоткрыл. Чтобы ты занервничал, задергался, напорол косяков… Чтобы осознал свое положение соучастника. Или, по крайней мере, укрывателя. Херово дело-то, а, Сохатый. Ладно, не ссать! Дальше Сибири не отправят, а там я уже бывал… но как они меня водили? Как же я так лоханулся?
Гурецкому доводилось и организовывать слежку, и уходить от нее. Он считал, что знает про наружное наблюдение немало. Не все, но немало. После недолгого размышления Мишка сделал правильный вывод и поехал на службу. Появляться там не хотелось, он взял несколько отгулов. Шеф подписал, конечно, но вид у него при этом был… Ребята из технического отдела детально обследовали «москвич» и однозначно сказали: чисто! (По другому и быть не могло, маячок из бампера извлекли еще в понедельник утром. Дальнейшее наблюдение за Гурецким было признано бесперспективным.)
— Чисто, Михаил, — сказал спец по электронике. — На хрена тебе маячок внедрять, если ты и так за километр виден?
— Это почему? — удивился Мишка.
— Вот если бы ты, Саныч, на «мерсюке» ездил — тогда да. А «москвичей» в Питере осталось штук десять… ты как на ладони.
