Скинув опостылевший бушлат, от которого ныли плечи, Юра забросил на плечо полотенце и удалился в умывальник.
Ледяная вода из крана обожгла лицо. На такие мелочи он давно перестал обращать внимание… Кто- то, пристроившись у боковой раковины, с плеском пустил воду и слегка толкнул.
Смыв мыльную пену, Юра увидел Кошкина. Крякая от удовольствия, Володька растирал полотенцем по-мальчишески плоскую, с редкой порослью, грудь.
— Чего тебе? — буркнул Юра.
— Ты не задрыг?
— Не то слово. Таким макаром не долго в санчасть загреметь. Хлопну пару таблеток аспирина, и под одеяло.
— Ну-ну… А у меня найдется кое-что получше таблеток. Настоящий сугрев.
— Это? — Юра щелкнул по кадыку. — Где взял?
— Из дома. Пошли после отбоя в каптерку к Коновалову.
Вечерняя поверка подходила к концу. Ответственный по роте лейтенант Черемушкин — высокий, в полевой, перетянутой ремнями, форме и до блеска начищенных сапогах стоял перед замеревшей шеренгой и зачитывал фамилии по списку. Услышав выкрик последнего бойца, он захлопнул журнал и строго приказал:
— Рота! Отбой!
Строй сломался, рассыпался. Тишину, в которой было слышно тиканье настенных часов, растоптал дробный топот кирзовых сапог, заскрипели сетки кроватей.
Погасив свет, за исключением дежурных светильников, Черемушкин прошелся по длинному коридору, про себя отмечая, что команда выполнена не так быстро, как хотелось, и следовало бы ее повторить.
Но в канцелярии ждал телевизор, и минут как пятнадцать по нему шел душераздирающий фильм ужасов. Он и так проглядел начало, проверяя личный состав…
На потайной, с оговоренным интервалом, стук из каптерки высунулся Коновалов.
— Вы где потерялись? — потеснившись, прошипел он Володьке.
Каптерка представляла собой тесное помещение из двух смежных комнат. Первая именовалась сушилкой: вдоль стен протянуты трубы отопления с вертикально наваренными штырями. По задумке тыловых стратегов на эти штыри надевалась сырая обувь, до полного высыхания. Но по прямому назначению сушилка использовалась редко. Как любил поговаривать ротный: «Солдат должен стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы». Видимо, в его понимании к тяготам относились и непросушенные валенки…
Попасть в сушилку на перевоспитание считалось равнозначно трем нарядам по столовой, потому как выдерживал испытание далеко не каждый.
Проштрафившийся д о б р о в о л ь н о облачался в резиновый костюм ОЗК с непременным противогазом, и в этой душегубке, — а рабочая температура в сушилке зашкаливала за плюс пятьдесят, — активно принимался за физзарядку.
Самых стойких хватало на четверть часа, после чего их на руках выволакивали в умывальник и отливали холодной водой.
Соседняя комната заставлена под потолок стеллажами, на которых грудами скопилось списанное армейское барахло: подменка, старые бушлаты, ворохи пришедших в негодность одеял.
Выставив в проходе между стеллажами табурет, Коновалов покопался в завалах старья, достал тарелку подсохших котлет, шмат сала, резанный ржаной хлеб и граненые стаканы.
Володька, не теряя времени, полез в навал выгоревшего до белизны хэбэ, вытаскивая грелку.
— Как бы не влипнуть… — волновался Коновалов, не сводя глаз с резиновой горловины, откуда булькая и источая сивушный запах, лилась в подставленные стаканы мутноватая жидкость.
— Не потравимся? — посмотрев в стакан на просвет, усомнился Юра.
Володька ответил с уверенностью:
— Не бойся. Проверено, что называется, на себе.
— Комиссия еще окружная…
— Волков бояться… — хмыкнул Кошкин, поднимая чарку. — Это ты в тепле день просидел. А мы… Слышь, как Юрка зубами бренчит?
— За что пить будем? — Юра понюхал содержимое стакана и передернулся.
— А ч т о б ы н е б ы л о в о й н ы! — не задумываясь, брякнул Володька и засмеялся.
Давясь, Юра с великими мучениями одолел самогон. Лицо набрякло краской, выступили слезы. Закашлявшись, он прожевал кусок котлеты, и сипло выдавил:
— Первач, что ли?
— Ага! — нарезая сало, подтвердил Володька. — Градусов семьдесят. Дядька сам гнал.
…После третьего тоста, выпитого, кажется, за тех, кто в сапогах, дрожь, пробиравшая Юру еще с полигона, улетучилась. Приятное тепло разливалось по телу. Голова изрядно поплыла.
Кошкина с непривычки развезло.
— Д-давай! — сцедив из тощей грелки остатки самогона, он поднял стакан и пьяно икнул.
Выпив, с трудом поднялся с пыльных одеял и шатнулся.
— Стоп! — приказал он себе, хватаясь за стеллаж. — Муж-жики, пора спать.
— Держись за меня, — предложил Юра, подставляя приятелю шею.
— Юрка-а, б-братан!.. Ик… Д-до сортира.
В тот самый миг, когда Турбин на неверных ногах тащил к дверям напившегося в дым Володьку, в казарме бушевала гроза. Замполит полка в пух и прах разносил лейтенанта Черемушкина. Ругать его, в сущности, было не за что: не то полудремавший у тумбочки дневальный слишком вяло поприветствовал Зверева, не то взгляд оконфузившегося лейтенанта показался неподобающе дерзким.
Повод для разноса нашелся, имелось бы желание. А желание у майора Зверева имелось.
Обнаружив на доске документации отсутствие какого-то приказа (без которого рота, вне всякого сомнения, не могла, согласно устава, нести службу), он распалился не на шутку. Дерзкий взгляд Черемушкина потускнел, а сам лейтенант-скороспелка сдулся, словно из него выпустили воздух.
Подводя обличительную речь к концу, замполит… успел шарахнуться в сторону. Дверь каптерки, возле которой он имел неосторожность стоять, со шрапнельным треском врезалась в окрашенную стену. На пороге, в обнимку, пьяно покачивались два солдата.
Зверев побагровел и поперхнулся. Черемушкин остолбенел, его густые брови удивленно взметнулись. Распознав в раздваивающейся пузатой фигуре замполита, Юра судорожно сглотнул кадык.
В расположении повисла оглушительная, не предвещающая ничего доброго, тишина…
Дальнейшее Юра помнил смутно. Кажется, майор кричал на Черемушкина, потрясая в гневе пухлыми кулаками и смешивая обычный лексикон с неуставной уличной лексикой. Слова его размытыми обрывками достигали затуманенного мозга младшего сержанта.
— Этих… на гауптвахту!.. Под арест! Немедленно! Сейчас же!.. Посыльного за командиром роты! Доложите ему о ЧП!.. От службы тебя, лейтенант, отстраняю.
Глава третья
Юра проснулся от накатившей волны слабости и жажды. В черепной коробке вразнобой стучали незримые молоточки. Во рту, как после пожара — спеклось, ссохлось, язык распух, отяжелел, стал шершавее напильника.
Поднявшись на нарах, сел. Тело вновь обволокла липкая слабость, всколыхнулась дремавшая тошнота.
Он находился в душном помещении камерного типа — стены с колючим набрызгом, досчатый пол,
