свой риск. Ночами по домам шарили банды мародеров.
Проходя мимо панельного дома, Якушев заметил свет, пробивающийся из неплотно завешенного подвального окна.
Подвал был обжит. Мигала под стеклянным колпаком «летучая мышь», висевшая на крюке над кухонным столом. Крохотный ее фитилек не в силах был полноценно осветить бетонный склеп, и Якушев не сразу различил в могильных потемках кровать у стены, на которой кто-то лежал, застеленные тряпьем раскладушки, сумки, составленные в углу.
— Не помешаю? — обратил он на себя внимание он.
К нему подбежал мальчик не старше лет десяти.
— А вы кто? — с недетской серьезностью посмотрел на незнакомца.
— Журналист.
Ответ предназначался не столько мальчишке, сколько ждавшим в молчании взрослым.
— Мне бы только переночевать.
— Ночуйте, нам места не жалко, — разрешил малец. — А это что у вас?
Якушев снял с шеи фотоаппарат.
— На. Только не урони!
Заполучив камеру, он повертел ее в руках и вернул назад.
— Не надо. Дорогая, наверное. У меня тоже раньше такой был. До войны. Правда, мама?
Возившаяся у стола женщина с подобранными в пучок волосами, обернулась.
— Правда… Ночуйте, если больше негде. Только у нас все занято, придется на полу.
— Я непривередливый.
Вблизи он смог лучше разглядеть обитателей подвала. Их было пятеро, по каким-то своим причинам не ушедших из осажденного Грозного.
— Васильевы. — Поздоровался с Якушевым худощавый парень, не отходивший от кровати с беременной женой. — У Алены была угроза выкидыша. До тридцатого лежала на сохранении, потом, когда начался весь этот сыр-бор, забрал домой. Мы жили в девятой квартире. Как раз в подъезде над нами.
Алена, лежавшая в верхней одежде под стеганным ватным одеялом, улыбнулась и взяла его за руку.
— Врачи ставили срок на конец января, но боюсь, не доходит. У нее и до войны здоровьишко слабое было… А с таким животом дальше двора не уйти. Вот дождемся, когда родит…
— Не долго теперь ждать, — она приподнялась на подушках, бережно придерживая огромный живот.
Мерцание фонаря выхватывало из тьмы ее бледное лицо, заостривший нос, выпуклые глаза, в которых отражался огонь.
— Здесь нормально. Не так опасно, как наверху. Сегодня вот только… сильно бомбили…
Она ойкнула, прижала ладонь в животу и повернула к мужу излучающее счастье лицо.
— Толкается маленький. Футболист… Врезал мамке.
— У нее боли вчера начались, — сказал на ухо Якушеву парень. — Хотел за врачом сбегать, носа не высунешь. До проспекта минут двадцать добирался. Пережду налет, дальше. Начинают стрелять, прячусь.
— Ты больше не ходи, — услышав его, Алена подняла голову. — Я и так… сама. Убьют, куда мне деваться?
— Тем более, что больницы уже нет.
— Как? — вырвалось у парня.
— Там бои тяжелые. По слухам, даже раненых эвакуировать не успели. — рассказывал Якушев. — Сначала вроде как войска заняли, потом пришли боевики, потом снова войска… Настоящая каша, словом.
— Петя, послушай меня. — Молодая женщина сжала руку мужа. — Ты не бойся. Я сильная. Я смогу… Мне только за ребеночка страшно. Он же все чувствует, все видит моими глазами. Хоть бы на нем этот кошмар не отразился.
— Ты, главное, роди, — он наклонился к беременной, погладил по волосам. — Я все сделаю!.. Любую лазейку найду, но вытащу нас отсюда. Ты верь мне! Я обязательно нас вытащу.
— Попить бы…
Питьевой воды не было. Колонка, как узнал Якушев от Петра, давно не работала. Воду ведрами обычно приносили с Сунжи, набирая прямо из проруби. Но это в прежние, относительно спокойные, без обстрелов, дни. Сегодня идти к реке форменное самоубийство.
— Что-нибудь придумаем, — подала голос мать мальчишки, орудуя у стола.
Татьяна Петровна, так ее звали обитатели подвала, позвала к себе Якушева и попросила помочь.
— Держите тряпочку над банкой.
С недоумением он растянул над горловиной трехлитровой банки обрывок плотной материи.
— Не так сильно. Проливаться будет.
Он сделал, как она попросила. Нагнувшись, Татьяна Петровна, которая если была и старше Якушева, то года на два, не больше, достала кастрюльку и, убрав ненужную крышку, тоненькой струйкой стала сливать на материю ржавую жидкость.
— Что это за дрянь?! — спросил он.
— Держите!
Бурая жижа не спешила просачиваться через ткань, затем мутные капли закапали на дно.
— Вы это пить собираетесь?! — возмутился Якушев.
— Аккуратнее. Не пролейте…
Она слила воду, следя за тем, чтобы из кастрюли не тряпку не попал осадок. Выпрямившись, дунула на спадавшие из-под газового платка на лоб волосы, убрала кастрюлю.
— А вы думали, мы тут нарзаны потребляем? Есть вода, хорошо. Нет — мы тоже не баре, набираем из лужи.
— Да это ведь антисанитария!
— О чем вы говорите?! Мы выживаем, как умеем. Или лучше лечь, да помирать?
Процеженная в банке жидкость смахивала на застоявшуюся воду в садовой бочке, где для полного счастья не хватало хвостатых личинок. От нее и пахло так же дурно.
Татьяна Петровна выставила еще одну банку, оторвала кусок материи и всучила Якушеву.
— Думаете, это все?.. Еще раза на три фильтровать будем.
После всех процедур содержимое банки перелили в чистую, с налетом копоти на стенках, кастрюлю.
— Несите во двор, — Татьяна Петровна отдала ее журналисту.
Она вышла следом, неся в охапке порубленные топориком сучья и обломки мебели, сложила все это на прогоревшей золе у подъезда, где не единожды уже жгли костры.
— Спички у вас есть?
— Зажигалка, — брякнул Якушев.
Он подгреб к кострищу кирпичи, сунул под щепки обрывок бумаги и запалил. На затрепетавший огонь водрузили кастрюлю.
— А теперь идемте отсюда, — она потянула его в подвал. — Мало ли, найдется какой придурок, стрелять начнет.
Вода закипела. Обжигаясь о ручки, Якушев отнес кастрюлю вниз и выставил на стол.
— Крупы нет, — возвестила, обращаясь ко всем сразу, женщина. — Будем швыркать чай. Есть кто- нибудь против?.. Нет? Будем считать, все за.
Ужин был более, чем скромный. Татьяна порезала булку ржаного хлеба; захрустев целлофановой оберткой, высыпала на стол галеты.
— На десерт, Миша! — прицыкнула на вившегося возле стола сына.
Чай запаривали в фарфоровом, расписанном цветами, чайничке. Заполучив кружку с кипятком и две сухие галеты, мальчишка уселся на табурет и с жадностью захрустел.
