целям».
Совсем другими глазами смотрели мы на карту. Еще не поднялись из руин многие европейские города, еще продолжалось разминирование полей после войны с фашизмом, а здесь готовился плацдарм для еще более страшной.
— Такова, товарищи, обстановка на данном стратегическом театре, — подытожил замполит.
— Какая же наша роль? — спросил Пономарев.
— Тогда перейдем к конкретному вопросу. Смотрите сюда, — Зайцев встал на скамейку коленом, склонился над картой: — По засечкам локаторов вероятный противник находится вот здесь.
— Понятно, товарищ капитан.
— Тихо! — постучав по столу костяшками пальцев, перебил замполит. — Ничего вам пока что не понятно. Самолетов в эскадрилье больше, чем летчиков. К вам просьба: в случае необходимости вывести из-под возможного удара наши лишние самолеты.
— А погода? — заерзал на скамейке Шатохин.
— Погода здесь меняется быстро. Едва ли не каждые полчаса. Сейчас ветер — шестнадцать метров в секунду. Синоптики обещают падение до десяти — двенадцати.
— А экипажи? — не унимался Лева. — Или хотя бы ведущего…
— Ведущим пойдет старший лейтенант Карпущенко. И экипажи есть. Я сам — штурман, — замполит со значением выпрямился, его высокий голос зазвучал солиднее, тверже. — Кстати, перегон самолетов с основного аэродрома на запасной в годы войны приравнивался к выполнению боевого задания. Учтите. А я полечу с кем-то из вас. Да вот с вами и полечу, — он пристально посмотрел на Шатохина.
Это было доверие. Это было большое доверие. А доверие нужно оправдывать.
Нас охватило необычное возбуждение. Мы разом поднялись со скамеек, выражая тем самым свою готовность сейчас же отправиться на аэродром. Нас подмывало припустить бегом. Печка уже погасла, и нам казалось, что в землянке стало холодно и неуютно. Нам казалось, что Зайцев слишком медленно складывает расстеленную на столе карту. Мы пытались помочь ему, но только мешали.
А мысли были заняты одним. Если через час-другой вероятный противник не изменит своего курса, то еще примерно через час его головная группа достигнет нашей границы. К этому времени эскадрилья, конечно же, будет в воздухе. А следом нужно взлететь и нам.
— Как же мы полетим? — растерянно, словно спохватясь, спросил Шатохин. — У нас же ни шлемофонов, ни унтов…
Лева, кажется, дрейфил. Боясь сознаться в этом, он выискивал причину, которая могла бы помешать нашему вылету. Чудак, уж лучше бы сказал откровенно, его наивная хитрость все равно видна каждому. Лишь один замполит словно ничего не замечал.
— Это мелочи, — успокоил он Шатохина. — Заскочим на склад, обмундируетесь и — к самолетам.
А земля все-таки вращалась. Вращалась несмотря ни на что.
Я летел над ней, набирая высоту, и особенно отчетливо видел земное круговращение. Когда одна гряда сопок уплывала под крыло моего самолета, из-за горизонта, как зубья огромной шестерни, поднимались новые. Этим зубьям, казалось, не будет конца.
Все происходящее воспринималось как-то смутно. Не знаю, хотелось мне лететь или не хотелось. С того момента, когда замполит повез нас к самолетам, я толком не успел ни о чем и подумать. Проще говоря, был малость сбит с панталыку. Где-то в глубине души таилась вообще-то надежда, что вот приедем на стоянку, и все прояснится, все станет на свои места. Однако ничего не прояснилось. Совсем наоборот. Аэродром встретил нас такой многомоторной вакханалией, что не слышно было даже собственных мыслей.
Эскадрилья вырулила на взлетную полосу и изготовилась к старту. Загромыхали, зарокотали, завыли лобастые двигатели. Огромные четырехлопастные винты, с неистовым свистящим звоном кромсая воздух, родили бурю. Тяжелые бомбардировщики, словно в неведомое будущее, устремились в туманную даль, и разъяренное небо заревело, как перед кончиной света. В этом шуме и громе невозможно было оставаться спокойным. Так и подмывало кинуться куда-то во все лопатки, что-то предпринять. И когда старший лейтенант Карпущенко, накоротке проводя с нами предполетный инструктаж, о чем-то меня спросил, я поспешно закивал головой, соглашаясь с тем, чего еще и не осмыслил.
— Ну, тогда — по машинам, — как-то слишком уж будничным тоном распорядился Карпущенко. И так это было на него не похоже, что я сперва даже ушам своим не поверил. Уж не почудилось ли?!
А все дальнейшее происходило словно не наяву и словно не со мной. Я все видел, все понимал, делал все, что положено, и в то же время смотрел на все как бы со стороны. И самого себя видел со стороны.
Вот я подошел к самолету. Вот нахлобучил на голову шлемофон, застегнул на шее ларингофоны. Вот натянул перчатки, сел на пилотское кресло, защелкнул привязные ремни, включил зажигание для запуска моторов…
— Интервал — минута, — уже по радио оповестил ведущий. — Поехали…
Затем в наушниках послышался голос руководителя полетов:
— На взлетную разрешаю…
И вдруг короткое, как выстрел:
— Старт!
Рычаги газа — на всю железку вперед. Оглушив меня исступленным ревом, бомбардировщик встрепенулся, напряг свои исполинские плоскости и взял в карьер. Бетонка, на глазах сужаясь от стремительно нарастающей скорости, гадюкой шмыгнула под колеса. Последний, еле ощутимый толчок — и я вознесся на небеса.
Теперь, падая ниц, весь мир ложился к моим ногам, но это меня не восхищало. Аэродром удалялся, скрываясь в дымке, словно погружался в мутную воду, и мне казалось, что уже через четверть часа ни за что не найдешь этот бетонированный прямоугольный островок среди россыпи однообразно серых сопок.
Остервенело надрывались моторы. Тонко отзванивая, от их работы резонировала обшивка и фюзеляж пронзала нервная дрожь. Озноб машины передавался мне. А скорее, наоборот — мое состояние передавалось машине.
Убрав шасси и щитки-закрылки, я не сразу сообразил, что нужно сбалансировать корабль триммерами, и мне пришлось долго держать его на весу. Неустойчивая многотонная махина, как подвешенная на ниточке, раскачивалась из стороны в сторону, то зарываясь, то снова задирая нос. Всем своим поведением самолет доказывал, что, даже будучи крылатым, он остается аппаратом тяжелее воздуха и в любой момент может камнем загреметь вниз.
Не только бомбардировщик — весь земной шар висел на моем штурвале. От напряжения у меня заныла спина, словно на плечи давил непосильный груз. Мне стало жарко, лицо покрылось испариной, между лопаток поползла струйка пота, хотя одет я был легко — в одной кожаной куртке.
Совсем недавно такая куртка могла мне только сниться. И сегодня, когда начальник вещевого склада вывалил на прилавок перед нами ворох летного обмундирования, я сразу выбрал ее. Взял в руки, повертел — и уже не выпустил. На ней серебром отливала застежка-молния, талию перехватывал красиво простроченный пояс, под лопатками — аккуратный шов, под рукавами — пистончики для вентиляции. Не куртка — курточка, куртенок, куртенчик. Но и это вкусно пахнущее хромом шевровое сокровище, о котором так мечталось в курсантские годы, сейчас не вызывало у меня особой радости. Да что же это со мной, в самом-то деле?!
«Это не страх, просто ты излишне возбужден, — сказал бы мне старший лейтенант Шкатов. — Не усердствуй сверх меры, расслабься, поерзай в кресле, осмотрись…»
Ага, вот чего мне недостает! Вроде и взлетел, и пилотирую сносно, а все хочется оглянуться на инструктора, поймать его одобрительный взгляд. А инструктора нет. Внизу — пустынная местность. Над такой я еще не летал. Вверху — колеблющиеся и таинственные, как морская пучина, осенние облака. В облаках я тоже еще не летал. Невольно рождается чувство одиночества, чувство какой-то незащищенности. Будто ты — мишень, открытая со всех сторон, и не знаешь, откуда грянет выстрел.
— Желторотик! Младенец! Нянька тебе нужна, слюнтяй, — разжигая в себе злость, напустился я сам на себя, чтобы хоть как-то отвлечься, отмахнуться от знобкого, сковывающего ощущения опасности. — Нет,
