мать и отца – слушайся
родных и близких – уважай
(Изображение листаемого календаря, в знак проходящих дней)
Хорнбилл: Ах, нет, мой родной сын умер! Наверное, люди из селения придут помочь мне похоронить его!
П
О Т
Д Е
ПОДЕЛОМ ТЕБЕ
Л Е
О
М
Старейшина: Ты никогда не помогал на похоронах. Теперь никто не поможет тебе!
Хорнбилл: Но я даже не знаю, где кладбище!
Селяне: ПОТОМУ ЧТО ДО СИХ ПОР ТЕБЕ БЫЛО НАПЛЕВАТЬ!
Старейшина: Ищи его сам, ленивый Хорнбилл!
(Актер изображает Хорнбилла, волочащего на спине гроб своего сына, тяжелую ношу, в поисках кладбища. Календарь мелькает в знак того, что минуют дни, месяцы, годы. Гниющая гадость, вытекающая из гроба, постепенно превращается в громоздкий клюв Хорнбилла)
Хорнбилл: Где же кладбище? Где же кладбище?
Но слова были криком, звуком голоса Хорнбилла, вовеки напоминающим, как он заплатил за свое прегрешение. Грех противопоставления себя согражданам, грех эгоизма.
Пьеса окончилась, и они захлопали. Старшие ребята поклонились.
В этот момент в открытые двери прошли четверо Смехунов.
На мгновение Эл почувствовал, как в животе у него похолодело, но тут он увидел, что на этот раз фигуры в мантиях смеялись широченными счастливыми улыбками, и каждый тащил большой мешок. Настало время подарков!
Бретт получил свой PPG – ненастоящий, конечно, но выглядел он по-настоящему и пищал, нагреваясь. Элу подарили книгу о Джоне Картере, основателе марсианской колонии, и все они получили пластиковые значки Пси-Корпуса. После этого были торты и пирожные, и 'прицепи-хвост-ослу', где ползвена пытались помочь игроку с завязанными глазами, а другая половина пыталась помешать ему.
На десерт они получили пикник на лужайке и наблюдали за восходящими на вечернее небо звездами, пока м-с Честейн играла на арфе и пела из песенника звена.
Эл был доволен собой. Казалось, все идет хорошо. Смехуны принесли ему подарок, так что его проступок, должно быть, прощен. Он не собирался оставать, как Хорнбилл, навеки проклятым.
Может, пора снова попытаться влезть на дерево. Он пошел к нему, напевая 'С днем рождения нас'.
У подножия дуба он заметил, что за ним кто-то идет. Это была новенькая девочка.
– Привет, – сказал он. – Так как тебя зовут?
– Привет, – ответила она. – Мое имя Джулия,– она произнесла это как 'Ху-ли-а'.
– Мое имя Эл.
– Я думала – Аль-фи.
– Так они меня называют. Мне больше нравится Эл.
– Хорошо. Я просто хотела поблагодарить тебя за помощь с пьесой.
Он кивнул, не в силах встретиться с взглядом ее зеленых глаз.
– Да ладно.
И вот она просто стояла тут, улыбаясь, и ему пришлось придумывать, что бы такое сказать. Но он не сумел. Еще минута – и она бы заскучала и ушла.
– Гляди! – сказал он и, не дожидаясь реакции, подбежал к дереву и начал карабкаться на него. Он перекрутился вокруг ветки и подолжал лезть. Он чувствовал силу, будто мог сделать что угодно. Выше, и вот он снова под той веткой.
На этот раз он не стал смотреть вниз, но вообразил Джулию, наблюдающую, как он взбирается выше и выше. Он утвердился, согнул колени и подпрыгнул как можно выше. Его руки сошлись…
И обхватили ветку. Кряхтя и усмехаясь, он подтянулся на ветку в искушении окликнуть других, чтобы они увидали, что он сделал это. Он глянул вниз посмотреть, какое это впечатление произвело на Джулию.
Ее там не было. Она удалялась рука об руку с Бреттом.
Его чувство торжества испарилось, как исчезающее опьянение.
'Что толку', подумал он. Вот так. Он махнул рукой на девчонок. Что они понимали? Он тут для нее на дерево лез, рисковал своей жизнью…
И тут он осознал, как все было далеко-предалеко внизу.
День Рождения ему опротивел.
Он проснулся от того, что его рот закрывала рука, и Смехун смотрел на него сверху. Он попытался закричать, но рука и свирепая телепатическая команда остановили его. Он с трудом дышал, в нос бил резкий запах перчатки.
Смехун был безлик, без выражения – не улыбался, не хмурился. Когда дыхание успокоилось, его призвали к молчанию, сняли руку с плеча и подали одежду.
Следуй за мной, – скомандовал Смехун.
Они двигались по пустым улицам Тэптауна как привидения, минуя знакомые места, ставшие чужими в этот час.
Тэптаун был так себе, маленький город. В нем был Центр с магазинами и тому подобным – и несколько секторов, каждый с их собственными, маленькими центрами. Эл по-настоящему знал только Сектор Альфа. Когда он был малышом, он, конечно, жил в яслях, в больничном секторе, но этого он не помнил. Он рано проявил пси-способности – этого он опять же не помнил – так что он никогда не жил в 'Подвале', а попал прямо в дом первого звена. Хотя он дважды переселялся из дома в дом, становясь старше, все они были в секторе Альфа.
Сейчас он и Смехун прошли из этого знакомого квартала в сектор Начальной Академии. За ней – дальше вправо – была Высшая Академия; Элу никогда не хватало храбрости зайти так далеко, но он путешествовал по территории Начальной, наблюдая за старшими ребятами, пытаясь понять их. Он еще не совсем уяснил, как это устроено, однако он слышал, что здесь звенья разбиваются, и детей перераспределяют по классам. Это звучало не слишком весело, но в Начальную Академию принимали лет с двенадцати, так что об этом ему было рано беспокоиться.
Когда они прошли террирорию академии, он очутился в местах, ему действительно неизвестных. Тут проходило что-то вроде невидимой линии, ограды, о которой ребята знали, что никогда не должны пересекать ее, и по большей части они этого не делали. Тут жили семейные пары, и взрослые, управляющие Тэптауном – некоторые из них нормалы. И здесь были здания мэрии, догадывался он.
Смехун вел его по не-детской стороне. Эл беспокоился, что это может быть обман – что маска Смехуна нахмурится, и его вдруг накажут за пересечение невидимой границы.
Но сквозь страх он начал ощущать новое чувство. 'Может быть, я иду повидать мать и отца', подумал он, 'лица из моих снов'.
Смехун привел его в просторное здание, через извилистые коридоры тусклого перламутра, в просторный офис примерно такого же оттенка – или, вероятно, такого же, будь включены лампы. Сегодня они горели очень слабо. Смехун провел его через дверь и вышел, затворив ее за собой. Эл остался растерянно стоять в почти полной темноте.
– Подойдите, Альфред Бестер.
Кто-то был там, за большим столом. Он заметил, когда привыкли глаза, что в комнате множество полок, сплошь заполненных бумажными книгами – ни на что другое места не осталось. Нет даже картин, как в кабинете у м-с Честейн, ничего такого. Книги, стены, стол.
И за столом сидел самый старый человек, какого когда-либо видел Эл.
