Порою блажь великая

Вытер рот рукавом белой фланелевой пижамы. Мозгляк все тряс головой, досадливо поклохтывая на неуравновешенность товарища.

— Мозгляк, — наконец ровно сказал Генри, — у тебя табачок при себе?

Лицо Мозгляка просветлело.

— Конечно, конечно. — Он вытащил жестянку из кармана пиджака. — Вот, позволь, я…

— Давай сюда.

Мозгляк сморгнул, затем осторожно положил жестянку на одеяло, нераспечатанную. Генри взял ее. Принялся вертеть баночку в розовой ладони, натужно толкая крышку большим пальцем; по чуть-чуть, по чуть-чуть, по чуть-чуть… Хэнку страстно хотелось выхватить эту жестянку, быстро свинтить крышку, избавить и себя, и отца от этого скорбного труда, что казался все бессмысленнее. Но почему-то он не решался показаться из своего укрытия за занавеской. Мялся — пока дело не разрешилось без его участия.

Крышка свалилась. Бурая табачная крошка обильно окропила одеяло. Генри выругался, затем терпеливо — Мозгляк смотрел, недвижный, — собрал беглую табачную горку обратно в жестянку, придавил ее крышкой, стиснув пальцами, и подкинул на колени Мозгляку…

— Премного обязан.

Затем сгреб остатки в кучку на одеяле, смял из них шарик и засунул его под нижнюю губу. Какое-то время сосредоточенно маневрировал жвачкой, устраивая ее поудобнее, и победным взмахом стряхнул табачную пыль с одеяла. Заляпанные губы прорезались широкой ухмылкой:

— Премного обязан, старина, дружище… премного обязан.

Теперь пришел черед Мозгляка нервничать. Триумф Генри с жестянкой поколебал самодовольство Мозгляка и переместил бремя состязания на его сутулые плечи.

— Что дальше делать думаешь, Генри? — осведомился он как можно будничнее. — Теперь-то, после такого оборота?

— Это ты о чем, Мозгляк? Что делал — то и буду, надо полагать. — Прежняя дерзкая уверенность вернулась в глаза Генри. — Думаю вернуться к ребятам в леса. Проливать свет солнца на болота. Сметать, громить кусты вчистую. — Он зевнул и провел длинным ногтем по стерне щетины к голой шее. — Что ж, врать себе не буду: я уж не пацан. И когда переваливает за семьдесят, надо б уже немножко притормозиться. Пусть молодежь корячится, а мой конек — опыт и знание. Может, даже стульчик устрою себе там, на порубке. Но, что касаемо…

— Генри. — Мозгляк был не в силах больше терпеть. — Ты совсем сдурел? Громить кусты… ты что, не видишь, как тебя самого разгромило? Тебя! Как только… Но я ж тебе говорил, всегда говорил, что…

— Как только — что, Мозгляк? — ласково спросил Генри.

— Как только и твердил я тебе всегда, что ни единому смертному не… не выжить в одиночку на этой земле! Только всем миром! Человек… человек должен…

— Нет, как только — что, Мозгляк? — не отступал Генри.

— Что? Как только я… Что?

Генри с напором подался вперед:

— Как только папочка слинял, а я остался? Как только я пережил ту зиму? Как только я наладил дело, по твоим словам — никому непосильное?

— Я никогда не был против людей, трудящихся на этой земле.

— Но одного человека? Одной семьи? Ась? Ась? Когда ты раз за разом твердил, что у нас не получится. «Общие усилия» — вот что ты говорил. Господи. В первые годы я до резей в животе, до блева наслушался этого дерьма про первопроходческую общину против глухомани!

— Это было необходимо. Единственная надежда смертных в борьбе с дикой стихией…

— Точь-в-точь папаши твоего слова.

— …что мы сплотимся и одолеем сообща.

— Не припомню, чтоб я с кем-то совсем уж тесно сплачивался, но я выжил. И даже кое-что приобрел.

— Так посмотри, что ты обрел! Одиночество и отчаяние.

— Ну, я бы так не сказал.

— Дряхлый, немощный! — Мозгляк поднялся со стула, сплел лапки на груди. — Однорукий! При смерти!

— Я бы не сказал. Потрепало малость, конечно, ну да всякое бывает.

Мозгляк хотел сказать еще что-то, но захлебнулся гневом и кашлем.

Когда же кашель прекратился, он взял плащ со спинки стула и вонзил кости своих конечностей в рукава.

— Совсем вне себя от боли. — На пути к двери он пытался отмахнуться от Генри. Он сорвал горло кашлем, и голос комично припискивал: — Вот и все. Свихнулся от боли. И лекарств. Совсем разум потерял. — Он вытер рот и остановился, теребя скользкие пуговицы плаща.

— Уходишь, Мозгляк? — дружелюбно поинтересовался Генри.

— Да еще и жар, вне сомнений. — Но он не мог выйти за дверь. Не мог, покуда уголки его глаз ловили эту проклятую имбецильную ухмылку, приправленную табаком; это лицо языческого божка, насмехающееся надо всем, что было для Мозгляка свято и верно; эти глаза, столь долго язвившие, раздражавшие и тревожившие бытие, которое в ином случае было бы сплошной и мирной дорожкой такого приятного пессимизма. Он боялся, что если выйдет за дверь, это лицо может увековечить себя смертью — и тогда от него уж не отделаться…

— Ну, я тебя еще увижу, в комиксах, Мозгляк Стоукс, унылый малютка Мозгляк Стонукс, Мозгляк Скунсус… припоминаешь?

Тогда не только оно будет преследовать до конца дней, но и все прошлое — насмарку, вся его многотрудная жизнь…

— И, кстати, если встретишь Хэнка или Джо Бена — скажи, чтоб явились ко мне с докладом, как там у нас дела с контрактом-то.

В этом случае, если позволить Генри посмеяться последним, весь его мир, что…

— Что? Контракт? Джо Бен?

В ужасе Хэнк видел, как дверь замерла, а потом медленно закрылась. Видел, как жестко, озабоченно и скособоченно развернулся Мозгляк, и Хэнково осознание отразилось в его пожелтевших старческих белках.

— Генри… старина, так ты не знаешь? — Неудивительно, что Генри в таком феноменально хорошем настроении: ему просто не сказали. И сейчас они в беседе между собой ни разу не коснулись темы; потому что не того рода тема, чтоб ее касаться при посещении человека, оправляющегося после серьезной… — Дружище! — Но неужели никто ему не сказал? — В смысле, Генри… что, ни доктор, ни медсестра?

— Чего это ты так засуетился, Мозгляк?

— И о последствиях тоже? О том, что было вчера?

— Говорю же: никто ко мне не приходил и ничего не докладывал.

И Хэнк увидел, как второе осознание, вырвавшись из глаз, залило мягким светом все лицо Мозгляка. Исподволь, по мере наступления Мозгляка, Хэнк еще глубже забивался за занавеску. Мозгляк снова сел, раскурил трубку и принялся вещать самым сострадательным голосом. Говорил он быстро и уверенно, даже без намека на свой обычный кашель. За ярусами сизого дыма Хэнк наблюдал финал драмы, в которой сам сделался лишь случайным зрителем, что забрел к последнему акту, сидит в последнем ряду темного балкона, никому не видимый, и до него долетают обрывки действа, вершащегося на далекой сцене. Глаза его дрейфовали по этим двум фигурам, Хэнк даже не пытался сосредоточиться. Он и не слушая знал все реплики, не глядя видел пьесу. Актер, отыгравший свою проходную роль, в ожидании занавеса, почти скучающий, почти дремлющий под привычные слова, покуда дважды повторенная фраза не дала ему знать,