Порою блажь великая

который это сказал. — Опять смех, опять подколки, но поскольку ни один ниггер не явился из дыма на переустройство своей анатомии, Лес вздохнул и развил мысль: — Достаточно лютый, чтобы сейчас пойти и вытрясти душу из Хэнка Стэмпера!

— Даже ни разу не сомневаюсь, Лес, но ты опоздал секунд на десять, — сказал Ньютон своему пиву. — Хэнк только что отъехал.

— Тогда я нагряну прямо в его берлогу и вытрясу сначала его оттуда, а потом из него — душу!

— А как через реку переберешься? — поинтересовался Ньютон. — Или ты ждешь, что он сам тебя переправит?

Лес снова сощурился, но все никак не мог разглядеть эту докучную муху.

— Не нужна нам переправа! — возопил он, словно муха зудела откуда-то из дальнего конца зала, а не сидела прямо напротив. — Я поплыву, во как! Переплыву реку!

— Чушь, Гиббонс, — сказал Хови Эванс. Может, у Верзилы и ангельское терпение, но остальные хотели послушать музыку, и их все больше утомляла эта губошлепая обезьяна. — Утопнешь в десяти футах от берега.

— Ага, Лес, — встревает еще какой-то злопыхатель. — Отравишь реку на целый месяц. Всю рыбу переморишь, да и уток тоже…

— Ага, Лес, плохо будет, если ты утонешь и прикончишь всю дичь. Оставайся в тепле, не рискуй собой.

Но Лес не спасовал перед таким доводом:

— Сомневаетесь, что я переплыву реку?

— Лес. — На сей раз Ньютон поднял взгляд, подобно матерому льву, поднимающему голову, дотоле покоившуюся на передних лапах. — Я уверен, что ты не переплывешь реку.

Лес проворно огляделся, увидел, кто говорит, подумал секунду над словами Ньютона, и внезапно осознал, что воплощение его анатомической угрозы может быть сочтено за оскорбление общественной нравственности.

— Ага, ладно, — сказал он, садясь обратно на место, как человек, решивший, что компост — почти комфорт. — Не один же Хэнк Стэмпер может эту речку переплыть, а?

— Наверно, но вот прямо сейчас что-то больше никто на ум нейдет.

— Не знаю, не знаю, — сварливо отозвался Лес.

— Знаешь, что Гриссом сказал, будто док сказал, когда оттуда вернулся? — спросил у Ньютона Ситкинс. — Он сказал, что Хэнк в ту ночь подъехал к причалу, а лодки не было, и он пустился вплавь. Вот те зуб, так и говорят.

— В ту ночь, после того, как его отделали эти быки, которых Флойд в Ридспорте нанял?

— Говорят, так.

— Господи Иисусе, — сказал Хови Эванс. — Трудно отказать парню в смелости, даже если он тогда мало чего соображал. Такой избитый — он на ногах-то едва держался, а уж чтоб через реку плыть…

— А может, — сказал Лес, — ему не так уж досталось, как все думали?

— К чему это ты? — вопросил Ньютон.

— Ну не знаю. Можа, ему и не так хреново было, как прикидывался. Можа, он сдулся и просто на жалочку давил.

— Ты издеваешься, Лес? — Верзила стиснул пивную кружку, чувствуя, как в нем вскипает такой гнев на этого барана, что и помыслить нельзя было. Еще немного, и… — Слушай, надо бы прочистить тебе мозги, а то вякнешь ему в лицо что-нибудь такое — и будешь потом ходить с подбородком над лопатками. Слушай сюда: ты говоришь, он сдулся… я трижды в этом самом баре развлекал вас, ребята, пытаясь его, так сказать, сдуть, все помнят? Я бился с ним, как никогда и ни с кем, и если, блин, он сдулся, прикидывался и задрал лапки кверху, то я, значит, такой идиот, что ни разу не понял своей победы!

— Аминь, — один из братьев Ситкинсов кивнул с пониманием. — Нет, Хэнк Стэмпер не из таковских.

— Посмотри! — продолжал Ньютон, и голос его странно дрожал. — Видишь, зубов не хватает? Это Хэнк вынес их мне в ту хэллоуинскую ночь, а до того раз шесть поднимался с пола. И если он сдулся, но прикидывался крутым, то мои зубы прикинулись выбитыми. И скажу тебе, Лес, так: почему б тебе перед Хэнком, скажем, не поразмяться немножко на мне? Чисто для разогрева, вроде того?..

— Ну Верзилушка, — сказал Лес, — ты ж знаешь, как я…

— Я сказал, давай потанцуем!

Музыканты умолкли. Ньютон горой навис над столом и Лесом. Тот же тонул в компосте все глубже.

— Я сказал, подъем, Гиббонс! Встал, нахер, быстро!

И весь зал, внезапно притихший настолько, что слышался глубокий стон нефти, сгорающей в котельной, в полной мере прочувствовал эту странную дрожь в голосе Верзилы. Ожидание. Тедди просочился мимо мешка для прачечной, куда бросил полотенце: он перемещался с особой осторожностью, чтоб не отвлекать подопытных. Длинный зал перед ним, казалось, сделался еще длиннее от тишины, натянутой, как проволока. Но то было не нервозное предвкушение, обычно предвосхищавшее драку. Опять же, что-то иное… так в чем же он, этот страх?

Над повернувшимися головами Тедди увидел Леса Гиббонса — жалкий заморыш-шалашик перед величавой башней Верзилы Ньютона — и комизм, нелепость картины еще более усугублялись монументальностью гнева Ньютона: гляньте, как он взъелся на этого убогого Леса! Лицо Верзилы полыхало; на шее вздулись стальные жилы; подбородок дрожал так, что и Тедди без труда видел через весь зал. Столько ярости — на такое жалкое ничтожество? Чудо, что никто не расхохочется. Но только — Тедди отложил свою натирочную тряпочку — только это не ярость. Нет! За барной стойкой, чья поверхность была отполирована до роскошного глянца за годы его наблюдений за лицами, Тедди на мгновение увидел общее, единое лицо — Не ярость и не робость — лицо, какого он не видел за все годы полировки. Он, этот коллекционер лиц, уж думал, что видел все выражения и изучил их; это его хобби, его бизнес. Годами, бессчетными пасмурными вечерами наблюдал он бескрайнее море идиотов, что волна за волной накатывались на его бар… наблюдал, умело подмечал каждую ужимку и ухмылку, рассматривал под микроскопом каждую капельку тревожного пота, фиксировал каждое боязливое подрагивание рук, каждое испуганное сглатывание слюны. О, уж что-что, а в лицах-то он знал толк… но никогда прежде такое лицо, такое выражение… выражение…

Род бьет по струнам — «Всякий раз…» — стреляет глазом в Рэя, приглашая проснуться — «…как меня вспомнишь…» Рэй подхватывает вполсилы: «Всякий раз… когда грустишь…» [103] И проволока тишины лопается, как и тучи над залом. Верзила Ньютон с грохотом удаляется отлить, и лицо его снова понурое и унылое. Лес Гиббонс исторгает булькающий смех — будто смеется комок красной глины. Дочь миссис Карлсон принимается греметь посудой в раковине. Ивенрайт бредет к выходу, на вид не то изумленный, не то просто набравшийся. Дженни жеманно тянет к пьяному руки, но былая цепкость ей изменяет. Хови Эванс скручивает свою некрасивую шею в борьбе с судорогами и в поисках женщины. Братья Ситкинсы без слов подзуживают Леса по поводу его почти состоявшейся аннигиляции. Ивенрайт заводит машину и медленно едет на восток по Главной под тяжкий и безрадостный плеск девяти кружек пива в желудке. Старый Генри прикрывает глаза ладонью от майского солнца, чьи прожектора бьют через бреши в зеленом куполе, высвечивают цветущий луг медуниц и месяцев. В январе двадцать первого, насколько я припоминаю, после бури, которую и по сию пору зовут Великий Порыв, Бен, значит, болтается по каким-то своим делам у устья речки Шелкогласки, это к югу от Флоренса, и видит четырех китов. Их выбросило могучими волнами на мелководье, стронуться не могут. И он — погодите, сейчас фотографию покажу — садится в весельную шлюпку, догребает до них и прекращает их страдания, всех четырех, топором, бог мой! Майские жуки, зной и жужжание, жужжжжжжание. Нет. Январь? А, Бен? Ну, никто б не поверил, что он