Порою блажь великая

пальца? — а когда закончилось: — Эти чертовы Стэмперы, знаете, что учудили? Приладили кузнечные меха к заборнику карбюратора и силой воздух туда нагнетали… терпеть нам такое?»

Но то в июле. А нынче май, маета майская, ну-ка, ну-ка… Еще кусочек зеленого купола со скрежетом отдирается от сине-сойкиного неба, валится с треском на папоротники и орешники, преследуемый солнцем. «Давай сюда своих сеножоров копытастых — и цепляй, покуда она мхом не заросла и не сгнила в труху!»

В «Коряге», бритый, бодрый и блестящий, как бритва, Рэй приступает к вознесению толпы на свои вершины, и Рода — вместе со всеми. Ритм завелся; народ залился; и медный кувшин перед стойкой микрофона наполняется зеленью и серебром. «Уходит навсегда дней серых череда…  — Рэй дергает струны мозолистым большим пальцем, стены расплываются в его глазах, он ухмыляется улыбчивой телеантенне на крыше, все программы от берега до берега, и далее — безбрежно, — …унынье прочь, когда горит любви моей звезда».

Весь город был пьян от солнечного света, оптимизма и разбавленного виски и бредил хорошими временами. «Я в жизни не видал такого солнца свет, и так на сердце хорошо, как не было сто лет». Тедди щурился из-под длинных ресниц — никогда еще не видал, чтоб столько народу столько пило и столько смеялось. Бывает, один-два таких попадаются за вечер. Бывает, и тридцать, и даже сорок, после большой охоты или большой драки на лесоповале. Но такого, как сегодня, еще не бывало, и самое близкое по «квартнарыльности» было на самом пике паники перед экономическим кризисом. Не понимаю. Так много пьют. И даже тосты поднимают за Хэнка Стэмпера…

(Пара виски не принесла мне ни малейшего облегчения. Я сказал парням, что прошу меня извинить, но, похоже, моя гриппозная бацилла вылезла из норы и снова куснуть готовится. Поблагодарил их за выпивку и натянул куртку. На прощание помахал им всем, пожелал успехов в борьбе, заверил, что просто сердце кровью обливается, когда приходится дезертировать с алкогольного фронта, бросая друзей в неравной битве, они посмеялись, наказали мне как можно скорей вернуться с подмогой — все точь-в-точь, как в былые деньки. Но каждый из нас знает, что никогда оно уже не будет точь-в-точь…)

В девственной глуши… первое мая в заповедных и дремучих лесах, целый день дотемна, а день следующий — воскресенье, нерабочий, но я иду на то же место, один, посмотреть, каким оно стало, расчищенное… утреннее солнышко заходит на новую землю — землю, не ведавшую света тысячи тысяч лет, и находит ожерелье из росинок, наброшенное паучками на гладкие зеленые глотки дарлингтоний… Занятные они, эти мухоловки. Много всяких занятных травок. Индейцы жрут одну такую дрянь под названием «вапату», клубни такие, что растут под водой на болотах; скво отыскивают их на ощупь, босой ногой, и мыском поддевают из жижи. Не-тронь-меня захлопываются, что твой капкан, если все-таки тронуть. А карликовый ирис, по поверью, растят маленькие человечки, что в лесах живут. А смолянки-великанки, помнишь их? Ужасные паскудницы… парни боялись ночью в лес выйти, боялись, что смолянка приклеит к себе и не отпустит, до смерти. Смерть-то всегда под рукой и под ногой. На берегу, так близко к воде, что волны порой касаются ее, — могила, отмеченная кедровым крестом и нарциссами, чахлыми от соленого воздуха… малютка Иллабель Ситкинс однажды сидит на крылечке и колет абрикосовые косточки, что мама вырезала, когда джем варила. Тринадцатого июля тысяча девятьсот — черт, не помню: и она ест ядрышки, потому что они вкусные, как миндаль, что на Рождество дают, и умирает с дикими резями в животе. Я тоже их пробовал. 15 июля: мы отпеваем Иллабель в доме Томса, а похоронив, наперегонки мчимся на пляж. 19 авг.: Джон убил медведицу. 4 сент.: дождь шел двадцать восемь часов кряду. Под кухней вода. 5 сент.: Дождь и мокрый снег. Сильный ветер. Коптильню придавило деревом. 6 сент.: приволокли бревна, чтоб поправить коптильню. 11 ноя.: мать совсем плоха. Доктор остался на всю ночь. Бен поймал норку, и она прокусила ему палец, и доктор его тоже подлатал.

13 ноя.: пес сожрал дохлого лосося, прибитого к берегу, сильно прихворал, задние лапы отнялись. Ходил в город. Стоукс дал мне лекарство для него. Стоукс, черт тебя, Хэнк так поступил, потому что видел, что… Задержался, чтоб с ним поспорить и помочь выгрузить муку… видел, что слишком много людей могут пострадать, если…

Стоукс сказал, что лекарства в счет не поставит, но мне лучше отправить маму в Юджин, в больницу. Да пошел он к черту.

15 ноября: Ходили к Арнольду Эгглстону на собрание по поводу дороги. Мы с Джоном вернулись, а Бен остался на танцульки и огреб от Сэма Монтгомери. Когда пришли, псине полегчало. Матери тоже… Но где Хэнк?

— Отчалил наш славный парень, — провозглашает Ивенрайт, завидев проехавший мимо джип Хэнка.

— Упрямый, но прямой, — соглашается Ситкинс.

— Прямой, честный, надежный парень, — прибавляет Главный по Недвижимости Хотвайр и немедленно выпивает за это.

Тедди, затаившись за барной стойкой, прекращает натирать стекло и смотрит: что теперь будет, когда виновник торжества отбыл? В том, что смех и треп немножко поусохли, пока Хэнк был здесь, — никакого сюрприза для Тедди; не нужно быть экспертом в барной психологии, чтобы понимать: веселье не очень уместно при данных обстоятельствах. Но теперь, когда обстоятельство укатило, что будет дальше? Как они себя поведут? Тедди наблюдал. Обычно он умел предсказывать, с точностью до шуточки или ругательства, как отреагируют завсегдатаи на уход кого-то из них, но сегодня весь день их поведение было настолько аномальным, настолько нетипичным, что он и гадать не смел. Он наблюдал сквозь глубоководный сумрак дыма…

И оркестр продолжал играть, выполняя заказы, и Хови Эванс неуклюже вертел головой, чтоб вправить позвонок. И Дженни басовито гудела, грохотала кулаком, увесистым от индейской компенсации, покупала выпивку и презревала сдачу; ползала от стола к столу неустанной пчелой в резиновых сапогах. Как обычная субботняя ночь, подумал Тедди; спорадический смех, кашель, сморкание, перебранки. Все так. Вот только. Что?

(Когда я подошел к джипу, там Энди сидел, поигрывал на гармошке. Играл «Всех быстрей этот поезд».

— Черт! — сказал я. — Завязывай. Черт. Проклятая гармошка. Мне подумалось, это радио Джо и… — Я не договорил, а он сунул свою пищалку в карман. И сказал:

— Хэнк? Ты, случаем, не имеешь намерения… завтра…

— На лесосплаве вкалывать? Да пропади он… Энди, я не имею намерения вкалывать завтра утром что-либо, кроме антибиотика в задницу, да и то если грипп подопрет. Да и тебе-то что? Все одно мы до контракта не добираем.

— Неа, добираем, — сказал он. — Я подсчитал. Хватает. С тем последним бревном.

— Дьявол, — сказал я. — Ты разве не слышал, что Бисмарк говорит? «ТЛВ» их теперь и не хочет, когда река так поднялась. Да и тебе-то что?

— Просто спросил, — буркнул он и заткнулся. Я завел джип и поехал за Вив. День, считай, кончился: отмучились…)

— Чертова сраная хрень, — заметив, что Хэнк ушел, Лес Гиббонс возвысился, пошатываясь, над столом. Не успев толком распрямиться, он зацепился за ножку стула, и его возвышение обернулось неуклюжей возней, похожей, на взгляд Верзилы Ньютона, на барахтанье в компостной яме. — …хрень и срань! — повторил Лес, наконец поднявшись в полный рост; он оглядел зал, и заорал, разбрызгивая свою воинственность, клокотавшую в мясистых губах: — Вот он, я… самый лютый… ублюдок!

Верзила скосил налитый кровью глаз, чтоб удостовериться, — и не вполне согласился с данной аттестацией:

— А как по мне, не такой уж ты и лютый, Ублюдок.

От этого замечания Лес разлютовался лишь пуще; он щурился сквозь дым на ухмыляющиеся физиономии, выясняя, кто осмелился усомниться в первой части его титула.

— Достаточно лютый, — провозгласил он, — чтобы сотворить еще одну дырку в жопе того ниггера,