Порою блажь великая

шепчутся. Вив вытянула ножку, тронула резиновым мыском шелудивого плюшевого медвежонка, перевернула на спину. — Или «…Пуха».

Мы вполголоса засмеялись и принялись осторожно пробираться сквозь сумеречные завалы. Маленькие окошки в торцах длинной кособокой комнаты давали достаточно места и света для паучиной стройки и мушиного кладбища; оставшийся свет пробивался сквозь ущербные стеклышки и рассеивался, как сажа из дымохода, осыпаясь на зловещие нагромождения коробок, сундуков и кофров, упаковочных ящиков из неструганых досок и бюро с инкрустацией. У стены выстроились в ряд с дюжину огромных ящиков из-под апельсинов; они застыли в заботливом, праведном внимании, словно апостольское собрание в раю для параллелепипедов. Были и геометрические жители помельче габаритами, вроде младших призраков, более веселых и вольных форм, а попадались и случайные гости, вроде плюшевого медвежонка, убаюканного нежной подошвой Вив… пятьдесят лет всякого барахла, от трехколесных велосипедов до тамбуринов, от манекенов до граммофонов, и куклы, и клюшки, и книжки — закрома скаредного Санта-Клауса… ты теряешь время… и на всем — пыль и мышиный помет оптом.

— Конечно, — прошептал я, — одной книги и чашечки чая тут не хватит: полагаю, надо было захватить нож и дробовик, да еще и рацию, чтоб вызвать подкрепление в случае восстания.

— Рацию — непременно.

— Непременно.

Когда все будет кончено, сказал я себе, ты проклянешь себя за то, что столько времени потратил впустую…

— Ибо кое-кто из туземцев обеспокоен и даже мятежен. — Я ткнул набитую ватой сову — та отозвалась тонким писком и прямо из-под перьев произвела на свет маленькую мышку, юркнувшую за гирлянду китайских фонариков. — Видела? Настоящая революционерка! — Когда потом останешься один — примеришь на себя весь свой бранный лексикон, клеймя за то, что не использовал преимущества ситуации.

Вив пробралась к окну и замерла, вглядываясь сквозь паутину.

— Жаль, что здесь нет комнаты — в смысле, жилой комнаты… такой хороший вид. И гараж за рекой, и дорога, и все прочее.

— Чудесный вид.

Я стоял прямо за ней, так близко, что чуял влагу ее волос — вперед! попробуй! попытка не пытка! — но руки мои пребывали в карманах, кроткие и благовоспитанные. Между нами выросла стена протокола и пассивности — Вив не хотела ее ломать, а я не мог.

— Этот полис… где он может быть, по-твоему?

— Ой, в этом бардаке, — сказала она весело, — искать что-либо — та еще работенка. Давай так: ты начинай с этого края, а я — с другого, тебе навстречу. Полис в коробке из-под обуви, это я помню, но сюда частенько залазил старик Генри и все вверх дном переворачивал…

Я не успел придумать более душевный метод охоты: она уже двинулась вперед, продираясь через коробки и просветы меж ними, а я был вынужден покориться ее плану. Но ты же все равно можешь разговаривать с ней, идиот; давай, скажи ей что-нибудь о своих чувствах.

— Надеюсь… у тебя не было других дел?

— У меня? — с другого края. — Только посуду помыть… а что?

— Да ничего. Просто жаль было бы тащить тебя обшаривать чердак, отвлекая от важных дел.

— Но это я тебя затащила, Ли. Вернее, ты вызвался идти со мной, забыл?

Я не ответил. Мои глаза уже достаточно освоились с полумраком, чтоб заприметить тропинку меж стропил, средь пыли и хлама, в уголок, где плотность паутины была значительно поменьше. Я проследовал по этой тропинке к бюро со сдвижным верхом. Воспользовался мобильностью крышки и нашел ту обувную коробку, что искал. Нашел — в коллекционном собрании столь трогательного барахла, что я бы разразился хохотом, если б смех не застрял в горле рыбьей костью.

Я собирался пошутить насчет моей находки. Думал подозвать Вив — но был безголос, точно во сне, и вновь на меня нахлынуло оглушительное попурри возбуждения, трепета, ярости и вины, кое впервые я услышал, когда приложился глазом к дырочке в стене и, затаив дыхание, шпионил за той жизнью, что моею не была. И снова был я соглядатаем. За тем лишь исключеньем, что теперь та жизнь пред мной стояла обнаженной куда боле и куда больней, нежели виденье тела белого и стройного, которое на матери моей со стоном и ворчаньем колыхалось в свете ночника давным-давно…

В бюро передо мной был тщательно подобранный бардак… из приглашений на танцульки в старшей школе, с приколотыми ржавыми и хрупкими гвоздиками… почетных грамот, наградных сертификатов… ошейников собачьих, шарфиков пушистых, купюр однобаксовых с датами чернильными поверх тисненых лиц: Рождество 1933 Джон, День Рождения 35 Дедушки Стэмпера, День Рождения 36 Дедушки Стэмпера, Рождество 36 Дедушки Стэмпера — все свалено в лоток из булочной с выжженной по дереву надписью: «Не богом Единым!» Была там невзрачная коллекция марок и коллекция раковин, драгоценных, как бриллианты на прилавке ювелира… и флажок с присоскою, и расклинок, рождественских открыток пачки, стопка семидесятивосьмерок Гленна Миллера [108], и сигарета, скуренная до выцветших отметин губной помады, пивная банка, медальон, стакан стеклянный, каска мятая, и снимки, снимки, снимки…

Фотографии были такими же типично американскими, как флажок с присоской. Были там серии снимков в желтых конвертиках; и студийные портреты в рамках под стеклом; семейные собрания, где мелкие чертенята корчили рожи, копошась в ногах у напыщенных взрослых; и открыточки, по пять долларов за дюжину, на какие разменивается последний школьный год и какие обычно выбрасываются год спустя. Я взял одну такую из лотка; на белом поле страстная рука шестнадцатилетней зазнобы написала: «Душке Хэнку. В надежде, что мой блистательный герой снова приберется в салоне моей машины. Дори».

Другая надеялась, что он «будет чуточку любезнее в будущем с определенными заинтересованными лицами». Третья предостерегала, что подобный интерес «ни к чему не приведет, поэтому и думать забудь о всяком таком».

Я насмотрелся достаточно; отбросил пачку… школьные открытки! Никогда бы не поверил, что мой брат столь банален. Я прихватил коробку с полисами, думая разобраться с ними внизу, при лучшем освещении, и уж повернулся, чтоб объявить свою находку, как заметил вывалившуюся из большого бордового альбома фотографию: Вив сидит в обнимку с маленьким мальчиком в очках. Дитя лет пяти-шести — какой-то юный дальний Стэмпер, предположил я, — угрюмо пялится на предательскую тень фотографа, стелящуюся по траве. Вив сидит, расправив длинную юбку, локоны вьются, смеется, открыв рот, над ослепительным остроумием фотографа, что рассчитывал прояснить мрачность младенца.

Сама по себе фотография — исключительно никудышного качества, явно отпечатана с маленького и кривого кадрика, этакий шедевр расплывчатого фокуса и прямого освещения… и все же, несмотря на все огрехи, я понимал, почему именно этот снимок выбрали для увеличения и альбома. На фотографии была не та повседневная Вив, что отбрасывает назад непослушную прядь, мурлыча над сковородкой с сосисками или сметая сухую грязь в ведро, или развешивая мокрое белье над очагом в гостиной, или роясь на чердаке в пыли и кедах… это все неважно; уникальный шарм этой фотографии был в том, что аппарат случайно ухватил своим щелчком ту деву, что угадывалась за возней с сосисками и мусорным ведром. Смех, вольные волосы, наклон головы — на миг явилось в полной мере все невероятное очарованье, на которое намекала непрестанно ее легкая улыбка. Я решил, что должен взять эту фотографию. Разве не заслужил я хоть маленький снимочек, чтоб показать дома ребятам? Фотография была не одинока: под ней лежали иные, не нужные мне, и пачка перетянута резинкой. Но кто мешает оттянуть резинку и припрятать снимок под рубашкой? Я попробовал, но помешала резинка: с годами она сделалась клейкой и в ответ на все мои попытки лишь туже стискивала фотографии. Ну давай же, давай!.. Я поднес пачку ко рту и попробовал перекусить липучие путы; руки мои тряслись, я волновался непропорционально масштабу кражи. Ну не упрямься! Пожалуйста! Иди со мной! Ты можешь быть моей!..

— Не могу, Ли.

Пока она не ответила, я и не знал, что говорю вслух.

— Я просто не могу, Ли. Не надо, о, Ли, не надо…