Порою блажь великая

Я и не знал, что плачу. Снимок расплывался у меня перед глазами, девушка стремилась ко мне сквозь пыль и паутину.

— Почему нет, Вив? — тупо спросил я. Она была совсем рядом. — Почему ты не можешь вырваться отсюда и…

— Эй… — Хриплый окрик остановил нас. — …Не нашли еще эту фигню?

Он кричал из люка; его голову, без тела, можно было спутать с хламом вокруг.

— Вы б хоть фонарик прихватили, блин. Тут же как в могиле. Нашли что- нибудь?..

— Кажется, да, — ответил я как можно спокойнее. — Тут много полисов просмотреть пришлось. Мы почти закончили.

— О'кей. Слушай, Малой: я собираюсь одеться и переправить тебя через реку. Воздух мне не повредит. Будь готов, когда я оденусь.

Голова исчезла. Люк хлопнул. Она очутилась в моих объятиях.

— Вот почему, Ли. Из-за него. Не могу бросить его таким…

— Вив, да он просто держит тебя своей так называемой хворостью; он не болен…

— Знаю.

— И он тоже знает. Знает про нас, ты сейчас разве не поняла? И этот его недуг — только чтоб тебя удержать.

— Знаю, Ли… но поэтому я и говорю, что…

— Вив, Вив, лапочка, послушай… он не больнее меня, и едва мы с ним вдвоем окажемся где-нибудь от твоих глаз подальше, он, наверное, душу из меня вытрясет.

— Но разве не понимаешь, что это значит? В смысле его чувств?

— Вив, крошка, послушай… Ты любишь меня! Если я хоть что-то понимаю — то вот это.

— Да! Да, я знаю! Но я и его люблю, Ли…

— Не так, как!..

— Так! Так же сильно! О, я не знаю…

В отчаянии я схватил ее за плечи.

— Даже если так, даже если ты любишь его столь же сильно, мне ты нужна больше, чем ему. Даже если ты любишь нас в равной мере, есть еще одна веская причина… неужели не видишь, как ты нужна мне…

— Нужна! Нужна — и это все? — прорыдала она мне в грудь, и голос ее захлебывался в плотной шерсти и близкой истерике.

— Вив, — попробовал я снова, но она оттолкнула меня, чтоб посмотреть мне в глаза. Внизу послышалась тяжелая поступь: Хэнк возвращался.

— Давайте уж, — крикнул он из-под люка. — Слышите, Ли, Вив?

И этот оклик вдруг согнал с ее лица муку и конфликт, она уронила взгляд, будто придавленный к земле тяжестью ужасной тени, той самой тени, что я увидел на ее лице у входной двери, но тогда не распознал. Ибо никак не чаял увидеть эту тень на Вив. Но теперь ошибка исключалась: то был простой и старый стыд, и ничего более мистического. То был стыд не за себя и свою вину, и не за меня с тем же, но стыд за человека, столь ослабленного болезнью, что неспособен и на пару минут оставить жену без присмотра на чердаке; столь разбитого недугом, что не может ничего поделать, кроме как переправить меня через реку, чтоб не дать нам снова уединиться…

— Слушай, Вив, можно я одолжу альбом на время? Показать однокашникам свое наследие?

А будучи отчасти повинной в этой слабости, Вив оказалась в ее ловушке. И для нее этот стыд будет напоминанием, печальным сувениром, вроде той фотографии из альбома — для меня. Я хотел что-то сказать, но слов не находил. Она отошла от меня к окну:

— Лучше иди, Ли: он ждет, — перемещаясь медленно под этим бременем. Как может стыд за кого-то другого угнетать столь же тяжко, как свой собственный, было для меня буквально непостижимо. В бедной малышке слишком много сострадания, сказал я себе…

И все же, спускаясь по лестнице в коридор, где Хэнк дожидался, грызя ногти, я почувствовал, что и меня тяготит тень столь же неестественная, сколь и увесистая.

— Пошли, Малой, — нетерпеливо сказал он. — Башмаки внизу надену.

— Совсем недавно ты был так болен, что и пошевелиться не мог.

— Ага. Может, глоток этого дивного свежего воздуха — как раз то, чего мне недостает? Не возражаешь? Готов?

— Вполне. Я нашел все, за чем приходил…

— Славно, — сказал он и пошел вниз по лестнице. Я последовал, думая: неестественный и увесистый, во сто крат тяжелее любого подобного персонального груза, что мне доводилось таскать на своих плечах. Хэнк, мой стыд за тебя, хочешь верь, хочешь нет, столь же силен, сколь и припасенный для себя самого, на все времена. А может, и сильнее. И, брат, наступает такой…

Вив смотрит сквозь чердачное окошко, затянутое паутиной, как они идут к лодке, садятся. Лодка трогается, беззвучно на таком расстоянии, ползет по реке красной букашкой.

— Я больше не знаю, Ли, чего хочу, — говорит она, как маленькая девочка. И вновь видит свое отражение, смутное и расплывчатое в грязном окне чердака: к чему бы это, такая озабоченность своими отражениями?

К тому, что только так мы себя и видим: глядя на других, отраженные в замызганном чердачном стекле сквозь хитросплетения паутины…

(Я переправил Малыша; мы болтали чертовски непринужденно. Я сказал, что не осуждаю его решение стряхнуть орегонскую грязь со штиблетов и вернуться к своим книжкам. Он сказал, как ему совестно отвлекать меня от матча. Мы прекрасно ладили: в нашем положении только и оставалось, что болтать всякие глупости…)

— Хочется перебраться в местечко посуше… даже если там похолоднее.

— Конечно. От этого сволочного дождя днями напролет любой устанет.

По мере того, как ширилась водная гладь, отделявшая меня от стройной бледной девы, томившейся в гулком одиночестве деревянного терема, я со всей отчаянностью бросился на поиски последней соломинки, последнего несыгранного аккорда, который бы разразился победным тушем; меня больше не заботила победа над братом — меня заботила победа в игре. И есть разница…

— Кстати, доктор и Мозгляк Стоукс просили меня осведомиться о твоем самочувствии…

(Мне было что сказать ему на этой лодочной прогулке, но какого черта, решил я, наступать на мозоли…)

— Небось не подохну.

— Они будут счастливы это слышать.

— Ну еще бы.

Когда нос лодки коснулся причала, мое отчаяние дошло до точки детонации; я чувствовал, что надо сделать хоть что-то — или умереть! Еще минута — и я навсегда скроюсь с ее глаз, а она — с моих… навсегда! Так сделай что-нибудь! Закричи, забейся в истерике, чтоб она видела и знала…

— Смотри-ка, кто там в джипе! Это ж Энди, большой, как этот мир. Эй, Энди, как делишки?

Я едва приметил, как Хэнк махал Энди, вылезавшему из джипа. Я видел нечто куда большее…

— Что случилось, Энди, дружище? Ты какой-то тревожный.

Нечто куда лучшее… за рекой, под крышей старого дома, в крохотном чердачном окошке, будто кто-то подавал мне знак свечкой, наконец…

— Хэнк. — Энди подбегает к ним, тяжело дыша. — Я только что с лесопилки. Ее кто-то ночью поджег.

— Лесопилку?! Она сгорела?

— Нет, не то чтобы. Дождь прибил огонь, только сортировочная цепь подгорела, да еще кое-какое барахло. Остальное…