Порою блажь великая

можешь?

— Я и пальцев не чувствую, Хэнк. Наверное, они совсем мертвые.

— Ты чего, по кусочкам помирать удумал, а?

— Пальцы и ноги, Хэнк, — беспристрастно констатировал мальчик. — Они первыми умерли.

— Да ты просто замерз. Вот. Поглядим, как бы тут изловчиться…

Немного повозившись, он выдергивает ремень и пропускает его у мальчика под мышками. Конец просовывает под кожаный фирменный знак на джинсах и принимается медленно карабкаться наверх, прочь из конвульсируюшей трубы. И лишь на время этого восхождения он забывает о своем небрежном тоне.

— О'кей. Теперь слушай, Ли. Я не предполагал, что этой сосенке кого-то, кроме тебя, держать придется, тем более — нас с тобой вместе. Так что помогай, цепляйся сам, если можешь. А если не можешь — брось, бога ради, брыкаться и лягаться! Ну, вперед…

Вырвавшись на свежий ветер, он стоит над ямой, расставив ноги. Вытягивая мальчика за ремень, чувствует, как песок вокруг ямы ходит ходуном. Делает глубокий вдох и, задержав дыхание, падает на спину, выдергивая мальчика на себя. Из ямы доносится глухое чавканье, и на секунду над песками пыльным облаком повисает запах гнилого дерева. Но оно тотчас ретируется, спасаясь от проворных кнутов шустрого ветра.

— Давай-ка ноги отсюда уносить, — предлагает Хэнк севшим голосом и шагает через дюны; собака рысит по пятам, мальчик сидит на закорках. — Небось знаешь, куда тебя угораздило? — спрашивает он, несколько минут помолчав.

— Дымоход дьявола, да?

— Точно. Так старик их кличет. Я и не знал, что еще остались тут такие. Видишь, Малой, когда-то, давным-давно, тут был сосновый бор. А дюн этих не было, одни деревья. Но ветер наносил песок все выше и выше, покуда весь лес не замел. По самые маковки. А деревья со временем сгнили, и остались такие вот дыры, кое-как сверху присыпанные. Вот в такую ты и угодил. И еще крепкую, ты просто в рубашке родился, потому как обычно если кто провалится туда — так всю трубу сразу на себя и обваливает, и тогда… Но вот чего бы я хотел знать: какого черта лысого тебя сюда дернуло, через дюны к океану, посередь ночи? Ась? Ответь, пожалуйста.

Мальчик молчит; прижимается лицом, холодным и мокрым, к шее Хэнка; маска, утратившая форму, болтается на резинке. Хэнк больше не спрашивает.

— Как бы то ни было, сюда ты больше ни ногой. Дьяволов дымоход — не самое приятное место для ночлега, даже в Хэллоуин. Ну и счастье, конечно, что у меня эта псина, моя старушка, потому как ветер все твои следы замел… Да уж… О! Я ж тебе не дорассказал, что случилось с дядей Аароном, когда он в яме один остался. Знаешь, во дворе, где он яму рыть надумал, была у него старая лошадь — Аарон ее для детишек держал, чтоб катались. Старая слепая кляча, годов двадцати отроду, если не больше. Аарон чуть не всю свою горемычную жизнь эту лошадь держал, и нипочем бы с ней не расстался. А эта старая кобыла знала каждый дюйм на заднем дворе, от дома до забора, от сарая до курятника. И мы, мальцы, бывало, гарцевали на ней с завязанными глазами, для пущего страху, а она ни жердинки, ни веточки, ничего такого ни в жисть не заденет. Вот, стало быть, когда мы рыли яму под нужник, никто из нас даже не подумал про эту лошадь. Кроме дяди Бена. А такие мысли — они как раз в его духе. Вот он вылазит из дыры и кричит туда Аарону: «Аарон, мы с Генри и с мальцом пойдем водички хлебнем. На минутку! — А сам оттащил нас от ямы, прикладывает палец к губам и шепчет нам с батей: — А теперь — тсс! Смотрите!»

«На что смотреть-то, дурачина?» — говорит папа, а Бен в ответ: «Просто молчите и смотрите».

И вот мы с батей стоим, значит. А Бен как затопает по двору прямехонько к этой яме, землю сапогами роет, что копытами, всхрапывает. Но держится так, чтоб Аарон его не видел. И даже пару комьев вниз уронил.

«Аааа! — вопит Аарон. — Ааа! Назад, чертова животина, назад! Ты мне щас на башку свалишься! Назад!»

А Бен все не угомонится, знай себе комья подбрасывает. Аарон — тот внизу разоряется, орет все истошней и громче. И тут случается самая офигенная фигня, что я когда-либо видел. Шорохи-шебуршение, а потом рр-раз! — и Аарон перед нами, добрых пятнадцать футов по глине, ни веревки, ни лестницы, как из пушки выпалило, точно в цирке. И сам понятия не имеет, как ему это удалось. Папа с Беном весь путь до дома и обратно его об этом пытали. А когда вернулись, знаешь, что было? Как думаешь? На дне этой самой ямы лежит эта самая слепая кляча, и уж, конечно, мертвее не бывает.

Когда я рассказал малышу Ли эту байку про лошадь, ждал, что он засмеется, обзовет меня вруном — хоть что-то. Но он и бровью не повел. А когда я его из дыры доставал, думал, он перетрусил до полного окоченения — но он и тут меня провел. Вообще не испугался. Был мягкий и расслабленный — умиротворенный, что-то вроде того… Я спросил его, как он, а он ответил, что в порядке. Я спросил, страшно, поди, там внизу было — и он ответил, что поначалу было немного, а потом — ни грамма.

Я спросил: да как так? Я вот дрожмя дрожал, с первого шага по этой лесенке — и покуда не выбрался, до последней секундочки. А он подумал чуток и сказал:

— Помнишь, канарейка у меня была? Я все время боялся, что кто-нибудь оставит окно открытым и сквозняк ее насмерть застудит. А когда в самом деле застудил — так я больше и не боялся. — И прозвучало так, будто он чуть ли не счастлив с такого оборота. И вот теперь, когда я спросил, страшно ли было ему перед этой злобной шпаной на берегу, он повел себя точь-в-точь так же. Захихикал, будто пьяный. Я снова спросил:

— Эти олухи малолетние — что, не соображали, что машину на тебя волнами опрокинуть может?

— Не знаю. Наверно. Не сказать, чтоб их это очень беспокоило.

— Ну а тебя? — спросил я.

— Не так, как тебя, — отвечает он и сидит, ухмыляясь, а зубы колотятся друг о дружку от холода всю дорогу до дома Джо, и видок такой, будто рад чему-то непомерно. И несмотря на все его ухмылки и хорошее настроение, не могу отделаться от мысли, что и сейчас он пошел к океану по той же причине, что тогда, мальцом, когда через дюны рванул. И, может, я к этому тоже как-то руку приложил. Может, из-за этой нашей ночной свары после охоты, может, еще из-за чего. Бог весть.

Я кратко ввожу его в курс того, что случилось нынче утром, как Ивенрайт вернулся с новым отчетом, так что теперь все знают, где собака зарыта.

— Видать, потому эти недоумки так и злобствовали — одна из причин.

— Это объясняет, почему они так резко сменили манеру, — говорит он. — До того, в полдень, они меня прокатили и хоть не поражали галантностью, однако и утопить не порывались. Наверное, когда пивом затаривались, услыхали новости. Может, за тем и поехали на пляж, меня искали.

Я согласился, что очень даже возможно.

— В данный исторический момент мы не больно-то популярны в городе. Ни капельки не удивлюсь, если на Главной улице нас цветами закидают, в горшках, для профилактики, — сказал я, лишь наполовину шутейно.

— И, само собой, именно туда мы держим путь: на Главную улицу.

— Точно, — сказал я. — К Джо — а потом прямой наводкой на Главную.

— А можно полюбопытствовать, зачем?

— Зачем? Затем, что будь я проклят, если стану спрашивать у шайки ниггеров разрешение на въезд в город. Мне плевать, как они там на меня окрысились, — но никто не лишит меня моей субботней вечерней выпивки в городском кабаке!

— Даже если изначально ты туда не собирался в эту субботу вечером?

— Ага, — говорю я ему. И по его жеманному тону вижу: ему невдомек, что у меня в самом деле на уме. Не больше, чем мне доступна его страсть к затяжным купаниям в холодном море. — Верно.

— Занятно, — говорит он. — Поэтому тебе Джо Бен и позвонил? Потому что знает, что ты не упустишь случая наведаться в город и насладиться гневом общественности?

— В точку, — отвечаю я, чуточку посуровев. — Ничего так не обожаю, как зайти в зал, где каждый мечтает огреть меня стулом по голове. Угадал. Такое уж мое наивысшее наслаждение, — говорю я ему, зная, что он все равно не въедет.

— Прекрасно тебя понимаю. Это сродни тому, как всякие психи сплавляются по Ниагарскому водопаду