зрителей, мишка не двинулся с места. Он обнял нападавшего нежным медвежьим объятием, поднял в воздух, бережно опустил на брезент и убрал руки. Стадион онемел. Готч был настолько поражен, что мышцы у него заело, как башенные часы с перекрученным заводом. Мистеру Хендлсу, видимо, были знакомы эти состояния. Он окунул мятную жвачку в нашатырный спирт и протиснул между губами гиганта. Готч вышел из ступора и разразился проклятиями.
Дважды еще огромный борец атаковал безучастный коричневый ком и дважды был поднят в воздух. В третий раз опустив его на брезент, пастор Монтаник сказал Фрэнку Готчу, что Иисус любит его, и повернулся, чтобы уйти с ринга. В индейской борьбе схватка завершается балансом, а не господством. Борцы сами могут сказать, чья взяла. После этого какой смысл уродоваться дальше и что-то доказывать? Так на это смотрит индейский борец.
Готч смотрел иначе. С торжествующим рычанием он сзади, в прыжке, захватил уходящего индейца «ножницами». Они рухнули на брезент. Голова индейца была зажата между могучими бедрами борца. Готч ухмылялся и усиливал давление. Тиски. Теперь он мог давить череп сколько угодно — пока тот не расколется, как лесной орех в щипцах. Он даже мог пристроить краснокожего недомерка таким образом, чтобы раздавить его череп, сидя на картофельном лице! Это его и погубило — он не присутствовал при том, как была выправлена монета.
Так жестокость Фрэнка Готча бросила гордую плоть его в челюсти его погибели. Пастор Монтаник вцепился в него мертвой хваткой и жевал до победного конца. Этим и объяснялись душераздирающие вопли, которые мы с Сарой услышали во время свидания в фургоне. А почему они были такими громкими и продолжались так долго, потому что никто не мог разжать эту мертвую хватку — ни зазывала, ни пинкертоновцы, ни целая группа озабоченных граждан, взобравшихся на ринг, — ни пинками, ни щипками, ни залезанием в рот. В конце концов сестра О'Грейди вылила флакон ароматических солей на место конфликта. Из глаз и носа индейца вода полилась так обильно, что он был вынужден разжать зубы, дабы перевести дух. Сандаун Джексон оттащил родича от растерзанного гузна. Выталкивая пастора за канаты, Сандаун заодно схватил со столба свою шляпу и челюсть Флетчера. Когда я увидел Монтаника в сенном сарае за коридорами, он все еще плакал. Я вслух предположил, что нюхательные соли действуют на индейцев сильнее, так же, как огненная вода. Сандаун объяснил, что дело не в нюхательных солях.
— И не в щипках и не в пинках. В сожалении.
— В сожалении?! — воскликнул Джордж, — О чем он сожалеет? — Что покусал орясину или что перестал кусать?
— Во-первых, о том, что пришлось с ним бороться.
— Не будем многозначительными, Джексон. Он не обязан был бороться.
Вместе с зубами к Джорджу вернулась бойкость языка.
— Я был готов, как штык, бороться. И справился бы. Может, я и старый, и дурак, но не заморыш. Эта обезьяна не могла мне сильнее навредить, чем животные вдвое больше ее, — они чуть не всю мою жизнь старались это сделать. Конечно, у меня отлегло от души, когда я услышал, что пастор меня подменит. Я благодарен за это мистеру Джексону. И за то, что вернул мне жевалки: в киоске Американского легиона бесплатно раздают оставшиеся жареные початки. Так что перед Богом и всеми я искренне тебя благодарю, мистер Джексон.
Под Богом и всеми подразумевались мы — около дюжины ковбоев, собравшихся перед сенным сараем и глядевших через щели на пастора Монтаника. Он стоял на коленях среди плевел и молился, сцепив руки. Его губы и подбородок были покрыты запекшейся кровью. В воротах стоял пинкертоновец с двустволкой — по-видимому, чтобы Монтаник не вырвался еще раз полакомиться обезьяньим задом.
— Я думал, он дал зарок больше не бороться, — сказал я.
— Мне пришлось его обмануть, — признался Сандаун, — Я сказал, что ночью дьяволы подбили нас на греховную сделку. Я сказал, что он будет бороться за спасение бессмертной души Джорджа Флетчера. Теперь он увидел, что — за вставные зубы. Эй, брат! — Сандаун постучал в ворота. — Почему ты не отпустил? Он много раз кричал «сдаюсь», зачем ты все равно кусал его зад?
Монтаник поднял омраченное раскаянием лицо.
— Зачем он не отпускал мою голову?
Всех так восхитил этот ответ, что на несколько лет он стал притчей во языцех. И по разным поводам употреблялись различные его вариации: «Зачем ты пинал эту свинью босой ногой?» — «Зачем он ломал мне пальцы на ногах?» Жаль, что Сара не слышала этой финальной репризы; когда я оглядел компанию у сарая, Сары среди нас не было.
Грозовая туча, о которой предупреждал мистер Келл, оказалась не очень большой. Она выглядела скорее занятной, чем зловещей, как молодой задорный мустанг, который ищет выхода для лишних сил. Она нашла местечко над Кэббадж-Риджем как раз вовремя, чтобы увидеть гвоздь программы — езду на мустангах. Присела там и стала фотографировать со вспышкой, гикая, как турист: «Ии-хоу, это обалдеть!»
Туристы были того же мнения. Когда распорядители велели всем участникам проехаться перед трибунами, трибуны загремели не хуже грозовой тучи. Дело шло к финишу, и все это ощущали. Поскольку Джордж, Сандаун и я были первым-вторым-третьим, нас поставили в конце. Мы выехали бок о бок в хвосте парада, и зрители шумно приветствовали нас. Ухарь Джордж ехал по внешнему краю дорожки, ближе к трибунам. Гнедой шел покойным однокопытным аллюром, и Джордж сидел свободно, с ослепительной улыбкой. Несмотря на вялую рабочую шляпу, вид у него был вполне эффектный.
Сандаун на своем пегом жеребце ехал по внутренней стороне. Всю вторую половину дня он смывал боевую раскраску, избавлялся от бус и перьев. Он снова оделся в свой строгий синий костюм, надел черную шляпу с плоскими полями и аккуратно переплел косы под подбородком. Единственным украшением был золотой самородок на груди.
Я ехал посередине, возвышаясь над обоими, бодрый, как молодая гроза. Кроме Прерии Роз, не могу вспомнить по имени ни одного ковбоя, ехавшего перед нами. Все наверняка были отличными наездниками, и в свое время кое-кто из них, конечно, стал звездой и чемпионом. Но этот парад был наш. Когда мы привязали лошадей у ограды и пришли тянуть жребий, в квадрате тени под судейским помостом других ковбоев уже не было. Был только мистер Келл — и ждал нас со шляпой в руках.
— Вы, тихоходы, наверное, это ищете? — (В шляпе осталось всего три бумажки.) — Кто первый?
Джордж и Сандаун одновременно подняли ладони. Мистер Келл засмеялся и протянул шляпу мне.
— Выбирайте, Спейн, Джонатан Э. Ли. Эти два старых хрыча будут спорить до первого снега.
Я взял ближайший листок. Потом Джордж и Сандаун. Мистер Келл пожелал нам удачи и стал подниматься по деревянной лестнице. На полпути остановился.
— И забудьте чепуху, которую вы могли тут слышать… насчет того, чей цвет кожи лучше годится для плаката, и так далее. Это просто дешевые интриги. Езжайте и покажите им класс.
Он надел шляпу и стал подниматься дальше, торжественно, но несколько нетвердо держась на ногах, примерно как дряхлый, усталый судья, который должен подняться на эшафот перед казнью преступника. И почерк на моей бумажке был такой нетвердый, что я не мог прочесть имя. Я вышел с ней из тени, надеясь, что прочесть поможет солнце. В конце концов расшифровать имя пришлось Джорджу.
— Капитан Кидд! Слыхал, Джек? Капитан Кидд, хи-хи-хи. Нашему жеребчику достался этот старый одёр. Я знал, что рано или поздно он свою бочку с четырехлистным клевером выберет до дна.
Сандаун посмотрел на меня с сочувствием.
— Капитан Кидд сильный, но ленивый. Ты шпорь его как следует, чтобы разбудить, Младший Брат.
— Правильно. И надо раздобыть тебе чапы, чтобы хлопали, — как учил тебя дядя Джордж. На таком тюфяке, как Капитан Кидд, хлопанья нужно столько, чтобы в глазах рябило. — Он поднял свою бумажку. — У меня Торопыга. Этот форсистый. А тебе кто достался, Сандаун?
— Мистер Вьюн. — Сандаун все еще смотрел на мои тощие ноги, как озабоченный старый дядюшка, — Нам надо добыть тебе чапы.
Я сказал, что очень признателен им за заботу, но пусть не надрываются — они и так мне много помогали.
— А кроме того, я не мечтаю сравняться с вами даже при самых лучших лошадях и чапах. Вы на этой вечеринке главные, всем понятно.
