Танцуя, она спросила, что Ричард собирается делать после того, как окончит колледж. Тот замялся, снова вспомнив Рэнди и отца, но потом ответил, что окончательно еще не решил, хотя отец желает, чтоб он занялся юриспруденцией.
— Вот чудесно! — воскликнула Хэнк. — Значит, будешь еще долго учиться! Очень хорошо!
Потом они танцевали уже молча. Ричард не знал, о чем говорить. Да и зачем слова, когда так хорошо скользить под музыку, держа ее в своих объятиях? Хэнк заглянула ему в лицо и сказала:
— А я окончила Школу Жизни. Мне мои знания очень дорого обошлись! Я многое ненавижу такой бешеной ненавистью, что иногда мне самой делается страшно. Мой отец был линчеван в Южной Каролине за то, что он сохранял человеческое достоинство, а мою мать погубила тяжелая работа у белых. И я ненавижу их всех и все их порядки, и буду бороться за лучшую жизнь, пока не умру. Я не такая эмансипированная девица, Ричи, как ваши симпатичные студенточки! Меня душит ярость и злоба, иногда мне кажется, что я даже себя не люблю. — Голос ее осекся, и Ричард с опаской подумал, как бы она сейчас не заплакала, хотя и знал, что это не в ее характере.
Они стояли обнявшись посредине комнаты, не замечая, что патефон больше не играет. Ричард почувствовал огромную, безграничную жалость к Хэнк, и ему захотелось стать всем для этой девушки, ненавидеть то, что ненавидит она, и бороться вместе с ней против всего, что ей ненавистно, и ему было стыдно за свою обеспеченную жизнь и за свой разговор с Рэнди, но вместе с тем его беспокоило какое-то неясное обязательство по отношению к отцу. Он еще крепче обнял девушку и заметил, что она дрожит. О Хэнк, Хэнк, Хэнк!
Ему хотелось утешить ее, и в то же время его охватил сладостный жар, мучительное, неведомое доселе желание. Он прижался губами к ее губам, но в их поцелуе была какая-то спокойная ласка, охладившая обоих, особенно Хэнк. Она отстранилась, подошла к патефону и, приподняв иглу, сменила пластинку. Ричард шагнул было к ней, но Хэнк метнулась в сторону и села.
— Хватит, довольно! Лучше забудем обо всем, — она закурила папироску и два раза глубоко затянулась.
— Забудем — о чем?
Она отмахнула рукой дым и потупилась.
— Ну, забыть о том, как я задумала провести вдвоем нынешний вечер, и завлекла тебя сюда, и отняла у тебя столько времени, а ты попался в сети и начал говорить о любви, чуть ли не о любви навеки! Не надо лгать! Это же самая древнейшая наука на свете, и совсем не нужен колледж, чтобы ее усвоить!
Ричард покраснел, подумав, что, наверно, у него сейчас преглупый вид. Но он знал, что она вовсе не так груба, как старается показать.
— Не понимаю, Хэнк, о чем ты говоришь. Я никогда не собирался тебя обманывать. Ведь я же до сих пор не говорил тебе о своей любви!
— Значит, и теперь не надо! Думаешь, я согласилась бы спать с тобой, если бы ты мне не сказал о своей любви и… главное, правдиво? За кого ты меня все-таки принимаешь? Ты думаешь, что если ты студент, а я ничтожная официантка, так можно от меня всего добиться? — Она отмахнула рукой дым от папиросы.
Ричард посмотрел сквозь облачко дыма на сосредоточенное коричневое личико девушки и подумал: ну зачем она такая прямолинейная? Жаль, что она не похожа на слабых, утонченных, мечтательных женщин из романов и кинокартин — словом, на выдуманных женщин. Он не знал, что ответить ей, и вместе с тем мучительно желал ее — здесь, сейчас. Впервые в жизни он испытывал такое нестерпимое желание.
— Хэнк, я просто не знаю, что и сказать тебе, Я… я…
— Вот и не говори ничего! Забудь—и точка! — Она встала и потянула его за руки. — Что ж это напрасно играет такая красивая музыка? Хотя, — она засмеялась, тряхнув головой, — лучше нам, пожалуй, не танцевать! Сегодня это опасно! Давай посидим, поболтаем! — Она поглядела на него. — Итак, твой отец хочет сделать из тебя адвоката. Что ж, я — за это. Да, сэр, на все сто процентов. Ты будешь прекрасным адвокатом, у тебя такой блестящий ум, ты умеешь так красиво говорить и так всем нравишься… — И пошла, и пошла — вместо патефонной пластинки, которую Ричард тем временем снял с диска. — Рэнди мне рассказывал, какой ты талантливый, но я и без него это знала. Каждому понятно, милый, что из тебя получится замечательный адвокат.
— Хэнк, ну, Хэнк!
— И ясно, что для такого, как ты, женщина, да еще необразованная, будет помехой. Ведь невежественная негритянка — это камень на шее у цветного человека! — Хэнк расхохоталась, глядя на его мрачное лицо.
— Да ну тебя к черту, Хэнк, сейчас же перестань!
— Вот ты какой, Ричи, сразу начинаешь кипятиться. Совсем не понимаешь шуток!
— Хэнк, а ты не думала о том, что тебе нужно и дальше учиться? Почему бы тебе не поступить в колледж? У тебя ведь нет никаких семейных обязательств — ты никого не кормишь и не содержишь.
— Милый мой, я уже покончила с учением. Денег у меня для этого нет, а стипендию так, ни с того ни с сего, никто негритянке не даст. А обязательства у меня есть на работе, только не подумай, что перед хозяином! Он-то, конечно, воображает, что мы все его рабы, словно на плантации. Но мы ему готовим такой сюрприз, какого он и не ждет. Покажем ему, где раки зимуют! У нас организуется профсоюз — пятьдесят негров, почти одни женщины. Пока тайно, потихоньку, и для него это будет как гром с ясного неба. Этим занимаюсь я, и это для меня так же важно, как для тебя твой колледж. — Она выпила виски до последней капли, вскочила с места и опять завела патефон. — Может, все-таки потанцуем?
Ее худенькая фигурка тяжело повисла на нем, она то и дело спотыкалась, сбивалась с такта и бормотала:
— Ох, милый, извини!
А у Ричарда дико, бешено колотилось сердце, какая-то сила распирала его и подчиняла себе все: разум, заученную мораль. Он болезненно ощущал у своей груди ее маленькие груди — мягкие и вместе с тем упругие — и слышал, словно издалека: «Извини меня, милый, наверно, я пьяна».
Музыка окончилась, и Хэнк, спотыкаясь, повела его к тахте, и они долго, долго сидели молча, Хэнк прижалась к нему и положила ему голову на плечо. Ричард привлек ее к себе, и она словно утонула в его объятиях. Это наполнило его невообразимым счастьем, он нагнулся к ней и впился в ее губы долгим поцелуем, а рука, обретая смелость, заскользила по мягкому, упругому девичьему телу. Хэнк вся затрепетала от прикосновения этой нежной неопытной руки, и Ричарда охватила дрожь.
— Люблю тебя, люблю! — повторял он самозабвенно.
— Ричи! Ричи! — со стоном вырвалось у Хэнк, и она оттолкнула его — Не надо, милый!
А ему в этот миг хотелось лишь одного: держать ее в объятиях, целовать, прижимать к своему бурно бьющемуся сердцу. Вот так, как только что. Молча. Без единого слова. Чтобы была только любовь, любовь, любовь…
Но она вырвалась из его объятий и заглянула ему в лицо:
— Ричи, я для тебя что-нибудь значу?
— Все, все на свете!
— Не говори так, Ричи!
— Но почему же? Почему? Это же правда, правда!
— Нет, милый, это тебе сейчас кажется. Твоя жизнь — это университет, юридический факультет, карьера адвоката. Твой отец, твое будущее… А я буду лишь помех…
Он прервал ее взволнованный шепот поцелуем,
— Правда — это ты, моя любимая! Ты для меня все на свете! Ты, одна только ты!
И, терзая ее губы поцелуями, то грубыми и неловкими, то нежными и ласковыми, он верил, что говорит чистую правду, что все действительно так. И он хотел, чтобы она принадлежала ему сейчас, немедленно, сию минуту…
Но Хэнк вскочила на ноги и попятилась от него, испуганно качая головой.
— Нет, нет, Ричи! Давай успокоимся и будем благоразумны. — Она опять присела на тахту, и Ричард увидел, как слезинка потекла по ее щеке. Он знал, что она сдерживает океан слез. О, пусть бы она дала себе волю и выплакалась хоть раз!
