мучений. – А когда я просила медсестру помочь мне встать, она говорила, чтобы я закрыла свой поганый рот. И тогда я ходила под себя. Узнавая о том, что моя постель мокрая, доктор Чайлд бил меня полотенцем. Разрывающая нутро пустота. Она растет и растет. Вселенское горе, восполняющее Аннет, вот-вот найдет выход в эвтаназии. – Мамочка… Я… Я просто хочу сказать тебе, что люблю тебя, и… не хочу, чтобы ты так страдала. – В коридоре послышались крики. Все находившиеся у телевизора, вели обратный отсчет: 'Десять! Девять! Восемь!' – Мама, видит Бог, я не хотела. Но так и впрямь будет лучше для всех… – голос утопал в рыданиях. 'Семь! Шесть! Пять!'. Аннет упала на пол. Рука потянулась за шнуром, который, питаясь от розетки, подавал жизнь в тело Дорис. – Эйс! Я не могу!!! – Сделай это, Аннет! – А потом доктор Чайлд ударил меня по лицу… 'Четыре! Три!' – Я прошу, не заставляй меня, я люблю ее…. – Давай же! – Медсестра плевала на меня, когда… – Господи, Эйс… – Выдергивай шнур! 'Два! один!' Щелчок. Минута. И только прерывистый писк монитора, который смешивался с плачем Аннет, бросившейся на грудь покойной матери. Эйс нажал кнопку вызова врача. Последнее, что слышала Аннет: 'Вызывайте полицию! Она убила ее!'. Эйс. Не в памяти, но на губах. Джейсон отошел в сторону. Чего и следовало ожидать. Но не только потому, что я его запугал. У его отца начались проблемы. Семья – это изолированная физическая система. Видимо, когда мистер Лоутон изо всех сил пытался превратить мою мать из бутылки в настоящую леди, он не учел один простой закон: энергия в замкнутой системе сохраняется с течением времени. Только передается от более нагретого тела к менее нагретому, пока система не придет в равновесие. Уровень порока в жизни моей матери, на момент появления в нашем доме Лоутона старшего, зашкаливал. Потому отец Джейсона просто не мог остаться тем, кем он был раньше. Он начал пить. Нет, то были не двухнедельные запои, сопровождавшиеся побоями или скандалами. Тогда, что в этом странного? Человек, не выпивавший никогда в жизни, не может уснуть без бутылки пива, или бокала вина. Костюм мистера Лоутона потерял былую безупречность, а зубная щетка все чаще оставалась на раковине, нежели в специальном стаканчике. Но мне в тот момент не было до него дела, ибо в поле моего зрения находилась лишь великолепная Аннет. Юная Аннет, начавшая цвести средь Бостонской весны. Она, как некогда и я, страдала от 'отцовской чехарды'. Ее мать не любила стирать одни и те же носки, готовить одни и те же любимые блюда своим женихам. Глаза Аннет напоминали те, что я видел каждое утро в отражении в ванной комнате. Жаль, но мне придется их завязать. Меня начинало тошнить от волнения при мысли о том, что я прикоснусь к ее губам. Проведу по ним пальцем. Голова кружилась, пульс учащался. Когда убиваешь человека, ты обязан сохранять ясную голову и полное спокойствие. Рука должна быть подобна деснице хирурга. Но представляя Аннет, беспомощную и готовую на все, ради того, чтобы еще хотя бы раз увидеть свою недрагоценную мать, я чувствовал как сердце покидает свое место. Весь день я готовился к долгожданной встрече. Повязка. Нож. Парфюм мистера Лоутона. И тетрадный лист, на котором изображены два невысоких дерева, склонившихся под порывами ветра в одну сторону. В правом верхнем углу нарисован компас, который указывает на восток. Туда, где восходит солнце. В самом низу подпись: 'Ты учишь орла летать'*. Вечером Аннет отправится на прогулку со своей школьной подругой Мириам. Они прощаются около пекарни 'Дядюшки Морриса'. После чего Аннет предстоит десятиминутная прогулка в одиночестве через парк «Савин Хилл», прежде чем она окажется дома. Там я и буду ждать ее. Трястись и изводить себя вопросами. Это необычно. Ночь – некий символ. И именно ночью должны умирать те, кто этого заслуживает. Я же нахожусь в парке лишь для того, чтобы Анннет узнала обо мне. Прошло всего несколько минут моего нахождения на одной из скамеек, и вдруг показалась она. Правая нога перестала слушаться. Ладони взмокли, глаза атаковал едкий пот. Еще несколько шагов. В момент, когда она прошла мимо, я встал и набросился на нее сзади. Закрыл ее рот рукой. Мокрой рукой. Идиот. Губы. 'Аннет, не дергайся. Все будет хорошо, но мне нужно завязать твои руки. И глаза'. Сначала она не послушала меня, пыталась ударить меня ногой в голеностоп, старалась разбить мне нос собственным затылком. Но вскоре сдалась. Силы были неравны. Прости. В кустах я расстелил простынь, которую забрал из маминого шкафа. Усадил на нее Аннет. – Что тебе надо?! Пожалуйста, отстань от меня… – Тише, – былая уверенность в голосе постепенно возвращалась, – я не причиню тебе вреда. Я не хочу, чтобы ты видела мое лицо. Меня зовут Эван. Я достал листок с рисунком и положил в карман сарафана, который был тогда на Аннет. Когда я наклонился, чтобы сделать это, почувствовал как пахнет ее кожа. Шафран, кориандр. Я остановился. Ее лицо находилось в нескольких сантиметрах от моего. Египетский жасмин. Я медленно прислонился к ее влажным от слез губам. Ветивер с Гаити. Нас обоих трясло, но никто не останавливал тот поцелуй страха и обожания. Разрезав веревку, стягивавшую ее запястья, я поспешил удалиться. Я до сих пор помню, каков был на ощупь ее небесного цвета сарафан. Соленые губы. Когда я возвращался домой, казалось, я могу повлиять на все происходящее со мной. Но бывают и незамкнутые физические системы. То был единственный раз, когда я не знал, чем все закончится… Aquilam volare doces(лат.)* – ты учишь орла летать. 3 января, 1974 год. Бостон. Прости ж, прости! Тебя лишенный,
