покойницы, в десять лет «волшебных ягод» нажрался. И как тебе мы с ней потом промывание устраивали, да настойкой красавки отпаивали и не знали, от чего ты в итоге окочуришься — от ягод или такого лекарства.
Неспешный стук ложечки по чашке с отваром, кажется — даже слышится дух заваренной мяты, хоть это уж точно самовнушение.
— А может девок тебе припомнить, что ко мне со всей округи бегали? Даже из Замеркова, ты туда-то как добрался? Тебя ж, Федот Михеч, пусть ему земля пухом будет, разве что на цепь не посадил, хоть и следовало, наверное… Так вот, про благодарных детей — забудь. Если хоть внешность послушания блюдут и не забывают родителей уважить — и то хлеб. Тем более в наши-то времена. Так уж издревле повелось — дети отдают долги своим детям.
— Да все я понимаю, Прокофьевна и что порядок такой, и что не нам его менять. Ты вот мне другое скажи, как она в силу войдет, если учить ее некому? А ты ведь…
— Ну договаривай уж — ведьма. Будто я не знаю, как меня все за глаза называют, чего уж открещиваться. Могла бы помочь, да не выходит, она ведь урожденная, а я наученная. Разные мы, как лед и вода. То чего я всю жизнь добивалась, ей с рождения дано, только лежит подспудно. Потому и сторонится она меня, да и я опасаюсь — разные мы. По мелочи, конечно, помочь смогла бы, с травами там, с приемами некоторыми, да баловство это все. Ее другие учить должны, да где ж их взять…
Скрип старого кресла и звук тонкой струйкой льющегося отвара, и одновременно — тиканье настенных ходиков и писк мышки что ли? Отличный слух у ее знакомцев, могут одновременно держать два разных источника звука. Хорошо иметь возможность направлять каждое ушко в свою строну.
— А как в силу она войдет, так мне и вовсе уходить придется. За что на старости лет такое, но и деться некуда будет — два медведя в одной берлоге не уживутся. Хотя вряд ли, так будет. Тесно ей здесь, душно. Вернется она конечно, но ой как нескоро это произойдёт — не раньше, чем саму себя принять сможет и мир вокруг, а такое дай бог к внукам обычно бывает, если не к правнукам.
Ложечка, звякнувшая о блюдце, пауза и стук поставленной чашки.
— Вот и не пойму я, Кирша как так вышло, что оттаяла наша Снегурочка. И ведь не просто в разум вдруг вошла, а сила в ней проявляться начала. Никак не могу понять — кто же посмел? Что смотришь непонимающе, будто не знаешь — чтобы так сила поперла, надо естество свое женское принять, полностью. Ну а как это обычно бывает, не мне тебе кобелю объяснять. Вот и думаю — неужто у них с Михасем чего было?
— Да ты что? Ты же сама ее после смотрела.
— Смотрела, да не все увидеть можно, но все же думаю — пустая это мысль… Ты вот скажи мне, раз у нас уже такой разговор пошел, ты, как додумался ее на хутор Леньке Рябому отдать? Чем вообще думал?
— Да, Рябой обещал их на свадьбу на отдельный хутор выделить — на засеку, — судя по голосу, дядька был немало смущен, — а уж там, будучи в своем доме хозяйкой, она бы мигом Михася скрутила, глядишь и сладилось бы. Да и от людей подале, тоже ведь лучше.
— Это да, если так. Может и вышло б, но о том думать уже поздно. Но скажи положа руку на сердце Кирша — прикипел ведь душой к девчонке. За чужую бы корову не отдал… Что кулаки сжимаешь — говори как на духу, что там еще?
— Да Рябой….. эдакий, предлагал, чтоб Инга на него за долг отбатрачила. По хозяйству, да сына после больницы выходила. Дескать «глядишь, пожалеет его, да и сладится у них». А то я не понимаю, кто там хоть слово в защиту ее скажет, и как ей там пришлось бы работать! Потом конечно точно — с пузом-то куда деваться? Только замуж, тем более что парень есть — позор покрыть…
— Значит, не отдал… Гнида Рябой, гнидой был, гадом и сдохнет.
— Сдохнет, если и дальше не научится в людях разбираться. — Голос дядьки, был спокоен и даже вроде весел, будто этот разговор ему снял с души камень. — Он ведь дурак кого собрался на подстилку перевести — характер ведь совсем не такой, так что получил бы он только шило в печень или жакан в брюхо, да и всех делов.
— Жакан то от кого?
— Да от меня, Прокофьевна, от меня. Кругом ты права — прикипел я к ней, но и вижу что тут для нее не жизнь. Учится бы ей, да где ж деньгу на то… Как ни крути — и остальных детишек поднимать надо. Погодь, Прокофьевна а чего ты так с лица сбледнула? Сердце прихватило?
— Да нет, просто поняла я, кажись что творится. Вот смотри — даже если девочка сама в силу входить начала то это все объясняет, кроме пчел. С ними и я не управлюсь, а она выходит, может, но такому самой за три дня не выучится, и за три года не выйдет. Учит ее кто-то, и очень хорошо учит, а КТО у нас тут может учить да еще так — забыла я совсем, карга старая, совсем мозги прожила.
— Да брось ты, скажешь еще — карга, да ты в свои шесть десятков выглядишь так, что многие обза… Ты ЧТО!? Неужто про…
— Да, про него. Про ХОЗЯИНА. Его правда в наших местах уже четыре десятка лет не видали… Может потому и не видали, что не было тут для него интереса.
— Да брось, какой интерес, чтоб учить двенадцатилетнюю соплячку? Чем таким она с ним расплатиться…
— Девушке всегда есть чем заинтересовать и расплатится. Да ты лоб то не морщи, не забыл ведь, что я тебе сказала? Думаешь, лучше если б это был какой развиздяй, навроде тебя в молодости? Хозяин, девку конечно спортит — в том смысле, что такого себе вряд ли найдешь, но и даст столько, что за эти дни и всей остальной жизни не жалко.
Звон горлышка об край стакана и ложечки об чашку, потом тетка Галка сказала с легкой укоризной.
— Ну вот, а говорил что все нипочем, развезло вон как жениха на собственной женитьбе.
— Так от таких новостей…
— Привыкай папаша, тебе и положено последнему обо всем узнавать. На вот, хлебни, да топай домой. Жена, небось, извелась вся, пока дойдешь весь хмель глядишь, и выйдет, а как проспишься — и лишние мысли повылетают.
— Спасибо, Галина Прокофьевна, за лечобу Вашу да за науку, чтоб у вас ручки не болели.
— И ты будь здрав, Кирилл Федотыч, заходи всегда и ежели чего, а еще лучше — просто так чайку выпить, завсегда Вам рада.
Полыхая ушами от стыда, Инга беспомощно смотрела в спину уходящему дядьке. То, что он в стельку пьян, выдавала только очень прямая спина и четкая, чеканная походка. Душа разрывалась между желаниями догнать и все объяснить, прямо не сходя с места расплакаться, а еще лучше умереть от горя и несправедливости, или забиться в глушь, построить там избушку и никогда больше людям на глаза не показываться. Голова же упрямо твердила — что все бестолку, и надо просто оставить все как есть, а то будет только хуже.
Победило в этом раздрае, как и обычно, тело. Которое просто вскочило и рвануло к крыльцу дома, давая выход желанию хоть что-то сделать.
— Вот, зашла я Галина Прокофьевна, поблагодарить вас за доброту Вашу да за слова ласковые! — С порога бухнула Инга.
Хозяйка при виде ввалившегося чуда только всплеснула руками и села на лавку, но через миг уже взяла себя в руки. Она сняла очки и посмотрела прямо в глаза, будто заглянув в самую душу, «ну а дальше что?» — спрашивал этот взгляд.
Мигом растерявшая весь задор Инга опять полыхнула ушами и сунула в руки фельдшерице забытый за всеми треволнениями «натюрморт». Принятый сверток был не спеша развернут, а потом в полной тишине положен трясущимися руками на стол. Сгорая от стыда, Инга смотрела как из неотрывно смотрящих на ее «подарок» глаз потекли слезы, прочерчивая дорожки по морщинистым старческим щекам.
Немая сцена все длилась и длилась, пока тетя Галя не встала и не обняла прилипшую к полу Ингу, со словами — «огонь в тебе плещется девочка моя, но сердце у тебя доброе». После чего смахнула слезы тыльной стороной ладони, очень осторожно подхватила подарок и унесла его на вторую половину хаты, откуда уже вернулась совершенно спокойная, и с двумя чашками.
— Вижу, что не понимаешь ничего. Все расскажу — ты садись, чайку выпьем, разговор будет
