ферму — я услышал бригадира, ругающего клерка за то, что он послал заказ в Де-Мойн вместо Давенпорта прежде, чем клерк получил бланк доставки из главного офиса. Но мы всегда посылаем заказы в среду в Де-Мойн, вскоре уволенный клерк возразил. Я просто предположил…
Предположение делает дурака из тебя и из меня, ответил бригадир. Старая поговорка, полагаю, но это был первый раз, когда я услышал ее. И стоит ли удивляться, что я подумал о шерифе Фрэнке Джонсе, когда сделал это? Привычка моей матери с превращением обращения в вопрос спасла меня от электрического стула. Меня никогда не судило жюри присяжных за убийство моей жены.
До сих пор, то есть.
Они здесь со мной, намного больше двенадцати, выстроившись в линию вдоль плинтуса по всему периметру комнаты, наблюдая за мной масляными глазами. Если бы горничная вошла с новыми простынями и увидела этих пушистых присяжных заседателей, то она выбежала бы с воплями, но ни одна девица не зайдет; я повесил, табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» на дверь два дня назад, и она была там с тех пор. Я не выходил. Полагаю, я мог бы заказать доставку еды из ресторана на улице, но подозреваю, что еда спровоцирует их. В любом случае, я не голоден, так что, это не большая жертва. Пока они были терпеливы, мои присяжные заседатели, но вероятно, это ненадолго. Как и любое жюри, они жаждут, когда показания свидетеля закончатся, чтобы они могли огласить приговор и получить свою символическую плату (в данном случае, заплаченную плотью), и вернуться домой к своим семьям. Поэтому, я должен закончить. Это не займет много времени. Тяжелая часть окончена.
Вот, что сказал шериф Джонс, когда сел возле моей больничной койки:
— Вы поняли это по моим глазам, полагаю. Верно?
Я был все еще очень больным, но достаточно поправился, чтобы быть осторожным.
— Понял что, шериф?
— То, что я приехал сказать вам. Вы не помните, так ведь? Ну, я не удивлен. Вы были просто больным американцем, Уилф. Я был уверен, что вы собирались умереть, и думал, что вы могли сделать это прежде, чем я отвезу вас в город. Кажется Бог, еще не закончил с вами, а?
Что-то не закончило со мной, но я сомневался, что это Бог.
— Это насчет Генри? Вы приехали, чтобы сказать мне что-то о Генри?
— Нет, — сказал он, — я приехал из-за Арлетт. Это дурные вести, наихудшее, но вы не можете винить себя. Не похоже, что вы выгнали ее из дома палкой. — Он склонился вперед. — Вам могло показаться, что вы мне не нравитесь, Уилф, но это не так. Есть некоторые в этих краях, кто недолюбливает вас — и мы знаем, кто они, верно? — но не причисляйте меня к ним только, поскольку я должен принимать их интересы во внимание. Вы раздражали меня раз или два, и я полагаю, что вы все еще дружили бы с Харлом Коттери, если бы держали своего парня на коротком поводке, но я всегда уважал вас.
Я сомневался насчет этого, но держал рот на замке.
— Что касается того, что произошло с Арлетт, я скажу это снова, поскольку это стоит повторить: Вы не можете винить себя.
Не мог? Я подумал, что это было диким умозаключением даже для блюстителя порядка, который отнюдь не Шерлок Холмс.
— У Генри проблемы, если некоторые из отчетов которые я получил, верны, — медленно сказал он, — и он втянул Шен Коттери в горячую воду за собой. Они, скорее всего, сварятся в ней. Этого достаточно для вас, чтобы не взваливать на себя ответственность за смерть вашей жены. Вы не должны…
— Просто скажите мне, — сказал я.
За два дня до его визита — может в день, когда крыса укусила меня, может и нет, но примерно в то время — фермер, направляющийся в Лайм Биска с последней своей продукцией, заметил три кайота, дерущихся за что-то примерно в двадцати метрах к северу от дороги. Он, возможно, продолжил бы путь, если также не заметил женскую потертую лакированную обувь и розовые трусики лежащие в канаве. Он остановился, выстрелил из своей винтовки, чтобы отпугнуть кайотов, и пошел в поле, чтобы осмотреть их приз. То, что он нашел, было скелетом женщины с лохмотьями одежды и несколькими кусками плоти, все еще свисающими с него. Оставшиеся волосы на ней, были блекло коричневого цвета, в который ярко темно-рыжий цвет Арлетт, мог превратиться за месяцы воздействия природных условий.
— Два задних зуба отсутствовали, — сказал Джонс. — У Арлетт не хватало нескольких задних зубов?
— Да, — солгал я. — Потеряла их из-за инфекции десен.
— Когда я приехал на следующий день после того, как она сбежала, ваш парень сказал, что она взяла свои лучшие украшения.
— Да. — Украшения, которые были теперь в колодце.
— Когда я спросил, могла ли она забрать какие-нибудь деньги, вы упомянули двести долларов. Верно?
Ах, да. Вымышленные деньги Арлетт, которые она якобы взяла из моего комода.
— Верно.
Он кивнул.
— Ну, вот видите. Немного украшений и немного денег. Это объясняет все, разве нет?
— Я не понимаю…
— Поскольку вы не смотрите на это с точки зрения шерифа. Она была ограблена на дороге, вот и все. Какой-то мерзавец заметил женщину, путешествующую автостопом между Хемингфорд и Лайм Биска, подобрал ее, убил ее, забрал деньги и драгоценности, а затем отнес тело достаточно далеко в ближайшее поле, чтобы оно не было заметно с дороги.
По его вытянутому лицу я видел, он считал, что она, вероятно, была не только ограблена но и изнасилована, и мне повезло, что от нее мало чего осталось, чтобы сказать наверняка.
— Тогда, это вероятно она, — сказал я, и как-то смог сохранить серьезный вид, пока он не ушел. Потом я перевернулся, и хотя я ударился своей культей при этом, я начал смеяться. Я уткнул лицо в свою подушку, но даже это не заглушило звук. Когда медсестра — старая уродливая баба — вошла и увидела, что слезы струятся по моему лицу, она предположила (делая дураками и вас и меня), что я плакал. Она смягчилась, что я считал почти невозможным, и дала мне дополнительную таблетку морфия. Я был, в конце концов, скорбящем мужем и лишенным ребенка отцом. Я заслужил покой.
И знаете, почему я смеялся? Из-за того, что это была сказанная из лучших побуждений глупость Джонса? Случайное появление мертвой женщины бродяги, которая, скорее всего, была убита ее попутчиком, пока они были пьяны? И это тоже, но в основном это была обувь. Фермер остановился, чтобы посмотреть из-за чего дрались койоты, только потому, что увидел женскую лакированную обувь в канаве. Но когда шериф Джонс спросил об обуви в тот день прошлым летом, я сказал ему, что Арлетт ушла в парусиновых туфлях. Идиот забыл.
И он так и не вспомнил.
Когда я вернулся на ферму, почти весь мой домашний скот был мертв. Единственной выжившей, была Ахелоя, которая смотрела на меня укоризненными, голодными глазами и печально мычала. Я накормил ее с такой любовью, как только можно накормить домашнее животное, и действительно, это все, чем она была. Чем еще вы назвали бы животное, которое больше не может вносить свой вклад в пропитание семьи?
Было время, когда Харлан, со своей женой, мог бы позаботиться о моем хозяйстве, в то время как я был в больнице; поскольку наши владения были по соседству. Но даже после того, как жалобное мычание моих умирающих коров, начало доноситься через поля до него, пока он сидел за своим ужином, он не пришел. Будь я на его месте, вероятно, поступил также. В глазах Харла Коттери (и всего мира), мой сын не только погубил его дочь; он последовал за ней к тому, что должно было быть местом убежища, увез ее, и вынудил ее стать преступником. Как это дело о Влюбленных Бандитах должно быть, разъедало ее отца! Как кислота! Ха!
На следующей неделе — когда рождественские украшения появились в сельских домах, и вдоль Мэйн-Стрит в Хемингфорд Хоум — шериф Джонс снова приехал на ферму. Один взгляд на его лицо сказал мне, какие были его новости, и я начал качать головой.
— Нет. Достаточно. Я не допущу этого. С меня хватит. Уходите.
Я возвратился в дом и попытался закрыть дверь, но я был слабым и одноруким, и он достаточно легко попал внутрь.
