себе этот вопрос. Ворвавшись в приемную, я застал там ее и Биссетт, сидевших за шитьем.
Увидев меня, матушка всплеснула руками, а я выкрикнул:
— Зачем ты их послала за мною? У них чуть не получилось!
— У кого? О чем это ты? Что произошло?
И тут я понял. Они солгали мистеру Эдваусону, а мне теперь уже поздно скрывать от матери правду. Я заметил, что Биссетт удивлена и расстроена не меньше матушки (по крайней мере, кажется расстроенной и удивленной). Я изложил им голые факты, а потом ответил на их вопросы.
Молодую леди я описать не мог из-за вуали, но когда я упомянул, что мужчина был на редкость высокий, матушка взволнованно спросила:
— Высокий как кто? Можешь его описать?
— Выше я в жизни не видел!
В голосе ее послышался ужас.
— У него вытянутое бледное лицо и тонкие губы?
Я кивнул, все еще хватая воздух.
— И черные волосы, — с расширившимися от ужаса глазами продолжала матушка, — косая прядь на лбу?
— Да, — удивленно подтвердил я. — Вылитый он, только в волосах у него седина.
Матушка качнулась и едва не упала без чувств, но мы с Биссетт удержали ее и усадили обратно на софу.
— Это он, он! — стонала она, раскачиваясь взад-вперед.
— Кто, мама? О ком ты говоришь? Откуда ты его знаешь?
— Как раз этого я всегда и боялась, — выдавила она. Потом обратилась к Биссетт: — Я была не права, когда позволила вам себя уговорить и отпустила его одного. — Обернувшись, она схватила меня за руку. — Пока мы живем в этой деревне, ты не будешь ходить один. С тобой будем либо я, либо Биссетт. И за деревню нам путь заказан.
Матушка сдержала слово, и с того дня я жил на положении узника. Сам я гулял только в саду, а за его пределы выходил под охраной; запоры и острия, установленные после взлома на воротах и стенах, сделались теперь средством удержать меня внутри.
Глава 24
Неделя текла за неделей, приблизился конец августа. Все это время я раздражался оттого, что должен сидеть дома. Однажды в воскресенье, после обеда, я гулял в саду, потому что погода стояла, как и раньше, хорошая, хотя похолодало и было сыро: утром прошел дождь и на небе все еще не рассеялись тучи. Я был один, матушка и Биссетт оставались в доме.
Вдруг мне пришла мысль исследовать ту часть моих владений, которая по-прежнему представляла для меня загадку: заросли в дальнем краю сада. Я тут же проложил себе путь через путаницу лощины и шиповника, нырнул под кроны деревьев и очутился у заброшенного пруда — темно-зеленого пространства, где колыхались рябью тени деревьев, — в разорванном кольце камней. Я стал всматриваться, надеясь, что мне на глаза попадется кто-нибудь из уцелевших его обитателей — золотых рыбок, вроде тех, которые жили в двух прудах поменьше на верхней террасе; но под поверхностью как будто все было неподвижно. Тут я вдруг заметил окружавшую меня тишину. Я обернулся и вздрогнул: у самого моего плеча виднелось лицо, которое так меня напугало в давние времена.
Оно всполошило меня даже в этот раз, но только по-другому. Пусть это было всего лишь изваяние, но черты, полустертые временем и непогодой, превратившиеся в гротеск, оставались человеческими и несли в себе ужасный образ смертной муки. Чувствуя это, я все же отдавал себе отчет в том, что обладательница этого лица — водная нимфа или богиня, потерявшая обе руки от самых плеч. На сей раз я разглядел, однако, руку, обнимавшую ее за талию, и понял: эту фигуру держит другая, позади нее, и странный наклон головы нимфы связан с тем, что она смотрит на эту другую фигуру, от которой мало что осталось, и между ними происходит борьба. Скульптура напомнила мне о чем-то, что я никак не мог восстановить в памяти.
Далее я заметил на каменном подножии высеченную надпись. Стертая, заросшая мхом, она была почти неразличима, но я уверился, что она гласила: «Et Nemo in Arcadia»[3] ; смысл был ясен даже при моих скромных познаниях в латыни, но как надпись соотносится со скульптурой, я не понимал.
Я устремился дальше в чащу, которая все сгущалась, так что к стене я пробился не без труда. Там я с удивлением обнаружил старый вход, с дверцей, укрепленной массивным висячим замком и ржавой цепью. Я начал было надеяться, но тут же разочаровался, обнаружив, что проломанная местами дверь все же достаточно крепка и взломать ее мне не под силу. Тогда я присмотрелся к цепи и понял: при всем своем внушительном виде она насквозь проржавела. Найдя поблизости большой камень, я попытался разбить одно из звеньев, там, где цепь пересекала косяк. Несколько ударов, и цепь распалась, просыпав поток ржавчины. Следующей задачей было сдвинуть дверь, которая буквально вросла в землю. Несколько минут я трудился, и наконец проделал Щель, в которую можно было протиснуться. Без колебаний я ступил в заброшенный сад, принадлежавший к ферме в конце дорожки. Фермерский дом располагался далеко, отсюда его было не видно, потому не удивительно, что о дверце все забыли.
Я почувствовал себя по-настоящему свободным, только не знал, что делать со своей нежданной свободой. Я подумал, не сходить ли в Хафем — двухчасовую отлучку, скорее всего, никто не заметит, а этого времени хватит на дорогу до Хафема и обратно. С другой стороны, дом, вероятно, все еще пуст. Как бы то ни было, я решил для начала пройтись вдоль реки на дне долины. Старательно огибая ферму, я направился к ручью, и по дороге мне никто не встретился.
Через несколько сотен ярдов ручей сделался шире и ушел под сень высоких деревьев; там, где на него падала тень, можно было заглянуть в глубину. Я лег ничком на берегу и стал рассматривать прозрачные воды. Там таинственно перемещались тени — это могла быть рыба: минога, колюшка, форель, сомик. Я воображал себе, каково быть обитателем этого немого, прекрасного мира. Затаив дыхание, я смотрел и смотрел и наконец обнаружил туманный контур — то ли рыбу, то ли водоросль. Я взял палку и пошевелил таинственный предмет, но только поднял облако ила. Водная поверхность, казалось, тускнела, и я поднял взгляд к небу. Там собирались тучи; день, должно быть, клонился к вечеру. В тот же миг у меня созрело решение: да, я пойду в Хафем.
Под прикрытием густого леса, тянувшегося вдоль ручья, я быстро зашагал по берегу. Тропа местами пропадала, идти стало трудно, тогда я снял ботинки и чулки, связал их, повесил на плечо и двинулся вброд по мелкому руслу.
Это очень мне помогло, и вскоре я вышел на дорогу к Овер-Ли, в миле или двух от поворота. Я находился на земле Момпессонов. На южном горизонте скапливались темные тучи, но солнце по-прежнему сияло в окружении голубизны, занимавшей остальное пространство неба.
Как в прошлый раз, я осторожно направился к странному зданию — вероятно, тому самому Пантеону, о котором говорила Генриетта. Внезапно мне на глаза попалась девушка-служанка: лежа на камне у пруда, она дремала на солнышке. Я удивился, потому что не ожидал никого встретить. Быть может, ее оставили присматривать за домом, а теперь она отдыхала после работы. Осторожно оглядевшись под прикрытием деревьев, я обнаружил невдалеке маленькую фигурку. Я махнул рукой, Генриетта (это была она) заметила меня и кивнула. Потом приложила к губам палец и повернулась к девушке-служанке. Я тоже кивнул, и она указала на склон вверху, где деревья стояли плотнее. Перебегая от дерева к дереву, я миновал спящую служанку и последовал за Генриеттой в лес; ориентироваться мне позволяли только шорох ее шагов и мелькавшая время от времени в зарослях голова. Вдоль ручейка, который сочился в бассейн под нами, мы карабкались к маленькому строению.
Она дождалась меня на ступеньках, откуда низвергался ручей.
— Так и думала, что ты непременно придешь на свидание, — сказала она. — Я ждала тебя.
Не осмелившись спросить, что значит «свидание», я проговорил:
