— Вы пустили на самотек свою жизнь, уважаемая коллега, — отчитывала, бывало, Нина Викентьевна какую-нибудь молоденькую учительницу, — забыли элементарное правило: без труда ничего не произойдет. Детям мы вбиваем именно это, а сами игнорируем. Труд, уважаемая, только труд делает человека человеком. Постоянный, каждодневный! — говорила Нина Викентьевна так, будто высекала эти слова на граните. — Жить надо с полной отдачей!
Что можно было ответить на эти справедливейшие слова? Ничего, и часто именно так и происходило. Коллеги отмалчивались, а Нина Викентьевна радовалась победе.
В учительской знали, что Нина Викентьевна, выйдя замуж за Петрова, сначала внимательно присматривалась, прикидывала, что надо сделать и откуда начать, а после принялась за дело. Из ее слов стало ясно, что Петров до женитьбы мало что умел, а понимал и того меньше. Но уже через год семейной жизни он привычно брал нож в правую, а вилку в левую руку; крахмальная салфетка лежала у него на коленях. Он смирился с тем, что Нина Викентьевна запретила встречаться с товарищами, собственно, она и не запрещала, но постоянно твердила, что женатый человек должен посвящать все свое время семье.
— Разве-это не так? — спрашивала она мужа. — Разве...
— Так, — спешил согласиться Петров, вздыхая. — Другие люди, правда, встречаются...
— Каждый живет своим умом! — говорила Нина Викентьевна, перебивая мужа. — Это истина!
Петров снова кивал, а Нина Викентьевна продолжала развивать мысль о том, что никакие встречи ни к чему хорошему не приводят. Часто от подобных поучений у Петрова начинала болеть голова, он ждал подходящей паузы в речи жены, чтобы заговорить о другом или уйти из комнаты и заняться своим делом. Впрочем, это надо было сделать с большой осторожностью, потому что Нина Викентьевна могла обидеться на невнимание и начать разговор об уважении в семье.
Дни рождения и праздники отмечались у Петровых только дома и, как правило, только вдвоем. Сначала намечалось много гостей, но, когда Нина Викентьевна начинала перебирать кандидатуры, гости мало-помалу исчезали: тот не умел пить и мог перебрать, другой плоско острил и рассказывал непристойные анекдоты, у иного была жена с длинным языком — много себе позволяла и однажды едва не оскорбила Нину Викентьевну. Петров о своих товарищах давно не заикался, потому что жена их не терпела, — да и они не очень-то рвались. Словом, достойных не находилось.
— Нам и вдвоем весело, правда, милый?
— Весело, — соглашался Петров, хотя как-то не думал об этом.
Он вообще мало задумывался над тем, весело ему или грустно дома, любит ли он свою жену или же равнодушен к ней. Вся эта его семейная жизнь образовалась довольно удачно, он не очень-то страдал, если не считать головной боли, и ничего большего не хотел. Да и некогда было ему задумываться, потому что его занимала только работа — вот об этом он думал постоянно. Должность у него не ахти какая, но все же заместитель заведующего отдела по научной организации труда. Как ни говори, а это обязывало ко многому.
В день рождения мужа Нина Викентьевна покупала ему цветы и подарок — то рубашку, то свитер, то еще что-нибудь недорогое, но непременно нужное в повседневной жизни. Подарок вручала торжественно, долго говорила, целовала в щеку и улыбалась.
— Больше всего желаю, — сказала она однажды, — чтобы ты всегда имел свое собственное мнение, только это выделяет культурного человека из общей среды.
Нина Викентьевна говорила таким тоном, словно бы разбрасывала вокруг себя зерна истины, чтобы некультурные люди могли их поклевать и, насытившись, поумнеть. Во взгляде ее таилось столько убеждения и правоты, что сомневаться в ценности истин не приходилось; казалось, от одного лишь взгляда должно было все вокруг меняться, однако ничего не менялось, и только Петров, привыкший к подобным разговорам, соглашался с женой.
— Ты, как всегда, права, — отвечал он. — Действительно, не дурно бы...
И, не заканчивая, замолкал. Но вот учителя — кое-кто посмелее, — иногда одергивали Нину Викентьевну, а после, когда ее не было в учительской, говорили:
— Что с нее возьмешь!.. Истина... И больше ничего.
Дети прозвали ее курицей, несмотря на симпатичное лицо и стройную фигуру, в которой куриного не было решительно ничего. Нина Викентьевна, узнав о прозвище, долго плакала, говорила, что она отдает детям всю душу, хочет вырастить из них настоящих людей, а после успокоилась и приказала себе забыть это.
— Неблагодарные! — заключила она. — Поймут, да поздно будет!
То же самое она когда-то говорила и своему первому мужу, когда тот заявил, что уходит от нее к другой женщине. Прожили они всего лишь полгода, но Нина Викентьевна привыкла к нему, старалась во многом помогать и даже теперь часто его вспоминала. Ей было лестно, что бывший муж — детский писатель, она никогда об этом не забывала и, сдерживая себя, говорила о нем только хорошее, понимая, что если вытаскивать на свет плохое, то этим унизит и себя. Но зато о книжках его отзывалась зло, беспощадно их клеймила, находя совершенно бездарными. Непонятно, правда, зачем она их покупала и приносила домой.
— Нет, это не книжка, — сказала она как-то Петрову. — Чего-то нет... Ты ведь знаешь, я неплохо к нему отношусь, но есть же критерии, тем более для детей. Ему нужен редактор с твердой рукой...
— Как ты можешь так говорить? — не выдержал Петров, у которого было плохое настроение. — По- моему, хорошая книжечка...
— Книжечка?..
— Да, книжечка, — ответил Петров резко, — потому что маленькая, но очень хорошая.
Во-первых, этот разговор ему всегда был неприятен, а во-вторых, он прочитал книжку и остался доволен, потому что нашел там то, что было и в его детстве.
— Очень хорошая? — взвилась Нина Викентьевна, как от укуса. — Ты называешь это хорошей книгой? И еще спрашиваешь о моем праве судить его?.. Ну-ну! Вот до чего мы докатились: я не могу судить. Да неужели ты не понимаешь, что работа с детьми — искусство, и кому, как не мне, разбираться в литературе. Ты прежде поглядел бы, что пишет этот... Что он пишет! «Был жаркий летний день». Да это же штамп, чистейшей воды штамп. Теперь нельзя так писать, надо создавать новые формы, искать. В конце концов, забыть все, что раньше написано, и пробовать по-своему. И потом, — Нина Викентьевна понизила голос, словно бы собиралась открыть тайну, — у него в школьном аттестате одни тройки. Я тебя спрашиваю, что может написать троечник?! Подумай — тро-еч-ник!
И смотрела на Петрова так, что он должен был задуматься, но он не понял взгляда жены или же не захотел понять.
— Троечники как раз и напишут, — возразил он и добавил, что именно троечники, бывает, развиваются дальше, стыдясь своих оценок, а отличники на всю жизнь так и остаются отличниками.
Нина Викентьевна приняла это на свой счет и напустила на мужа таких собак, что тот через минуту полностью сдался, сказав, что везде есть исключения и что он не задумывался над этим. Но Нине Викентьевне теперь этого было мало, она принялась за мужа основательно, словно бы это именно он, Петров, написал о жарком летнем дне. Петрову казалось, что еще слово — и она потребует у него аттестат... Не потребовала, но долго объясняла значение литературы в жизни и договорилась до того, что она не хуже писателей знает, как надо писать.
Петров держался за голову, потому что она раскалывалась; он трижды пожалел, что рискнул защищать бывшего мужа, и, спасаясь, думал о списании склада. Склад существовал только по документам. Никто и никогда его не строил, деньги были розданы туда, где они оказались нужнее — на другие участки, а теперь потребовалось списать этот склад как пришедший в негодность...
— Во всем надо проявлять честность, — не умолкала Нина Викентьевна. — Во всем! И помни, тебе еще много надо учиться, — закончила она и поставила точку. — Вот так!
— Согласен, — ответил Петров и сложил руки, словно бы в молитве. — Успокойся... Ты права...
Он боялся, что жена снова заговорит.
Но Нина Викентьевна молчала; лицо ее было бледным от возмущения штампами, собственным мужем, решившим оспаривать ее мнение. И, глядя на Петрова, она думала о том, как много еще предстоит работы и как много безграмотных людей, не умеющих отличать настоящее от поддельного. «Научиться читать и писать, — хотелось ей сказать, — это ничего не значит в наше время. Надо научиться думать, надо
