— Мне бы Нину.
— Здравствуйте, Антон, — сказала Нина. — Каким это вы образом?
Приятно удивленный, что она запомнила его голос, он ответил:
— Нежданно выпустили нас в увольнение.
— И вы сразу позвонили мне?
— Как видите. Правда, я опасался, что вы сейчас в консерватории.
— Почему опасались?
— Потому что тогда мне совсем некому было бы звонить. Она рассмеялась, сказала:
— Приходите, Антон, раз вам некому больше звонить.
— Может, встретимся на нейтральной территории? — предложил он, ощущая какую-то необъяснимую неловкость, а может быть, опасение.
— Нет, — твердо сказала она. — Неохота вылезать в этот туман. Вы моряк, вам все нипочем, а я девушка тонкой организации. На меня погода оказывает самое непосредственное влияние. Потому и учиться нынче не пошла. Словом, кисну.
Антон спросил:
— О вас кто-нибудь заботится? Она поняла тайный смысл вопроса:
— Не робейте. Томлюсь одна с весьма умной книжкой и в растрепанном виде. Но к вашему приходу я соберу силы и прикрашусь. Где вы в эту минуту?
— Рядом с училищем.
— Тогда вам недалеко. — Она назвала адрес. — В нашем доме гастроном, купите там кило яблок покислее, если у вас есть средства.
Средств у него было четыре рубля с копейками. Запихнув в карман оставшуюся трешку, Антон обронил: «На покорение Москвы», расстегнул верхний крючок шинели и взбежал на третий этаж.
Нина подала ему руку, и невольно он задержал ее в своей несколько дольше, чем полагается для простого «здрасьте». Нина спросила:
— Прошлый раз вы не смотрели на меня так пытливо. Что-нибудь изменилось с тех пор?
Конечно, изменилось. Увидев ее домашнюю, ненаряженную, простую, с собранным на затылке узлом волосами, он начисто забыл, какая она была тогда, на вечере. От той Инны, облитой платьем и отлакированной, не осталось ничего, кроме глаз и запаха необыкновенных духов. Это была совсем другая Нина. Когда-то он, конечно, видел ее, но нельзя было с уверенностью сказать, что именно в субботу на вечере первого курса. Она была совсем по-другому знакома ему, и, подавив желание задать глупый вопрос, он ответил поспешно:
— Все переменчиво под солнцем.
— Которого не видно уже две недели. Почему самого хорошего не хватает на всех?
Зазвонил телефон, и Нина пошла в комнату.
В какие-то минуты жизни у человека особенно обостряется слух. В частности, тогда, когда он понимает, что неприлично прислушиваться к чужим телефонным разговорам, и, считая себя порядочным и воспитанным, прилагает усилия к тому, чтобы не прислушиваться.
— Да, — говорила Нина. — Хандрю… Не стоит. Потому что не хочу… Возможно. Все переменчиво под солнцем, как считает один мой знакомый… У меня много знакомых, тебе нет надобности знать все фамилии… Нет, если бы ты ехал один, тогда другое дело. До свиданья… Я помню. До свиданья.
Нина вернулась в прихожую. Антон приглаживал у зеркала помятые бескозыркой волосы.
— Звонил ваш начальник, — равнодушно сообщила она.
— Неужели? Он придет?
— Мы же договорились огибать непреодолимые препятствия.
Несколько робея, Антон прошел в высокую, обставленную старинной мебелью комнату. Чувствовалось, что люди живут здесь давно, прочно и навсегда. Удивил своей длиной черный рояль. Инструмент поблескивал матово и строго.
Она усадила Антона на диван, взяла вазу и высыпала туда яблоки.
— Я люблю зеленые, — сказала она. — А вы?
— Какие дают. — Антон вынул из вазы самое зеленое. Нина поставила вазу на диван рядом с Антоном, села по другую сторону ее, подтянула на диван ноги в тапочках и надкусила яблоко. Казалось, что так и надо сидеть молча, смотреть друг на друга и кусать яблоки, но Нина решила, что хватит ему этого удовольствия.
— Рассказывайте, — велела она.
— Про что вам больше нравится? — спросил Антон.
Она постукивала пальцами по жесткой кожуре недозрелого яблока и смотрела на него пристально, испытующе:
— Про любовь, как всем девушкам.
— У меня ощущение, что вы не как все, — сказал Антон без лести.
— Каждая девушка в чем-то не как все, — разумно приняла она комплимент. — Но общего в нас очень много. Цивилизация всех нас стрижет под одну гребенку.
Она коротко усмехнулась и погладила обстуканное яблоко, как бы жалея его.
— Человек интересен, когда его самобытность сильнее цивилизации, — довольно коряво выговорил Антон.
Но она прекрасно поняла его и одобрительно кивнула:
— Приятно бывает запинаться об необточенные уголки человеческих душ. Знаете, общаешься с человеком, скользишь, скользишь по гладкому, вылизанному и вычищенному напоказ публике, и скучно тебе уже до зеленых чертиков, но вдруг этакий ухабик. Уголок. Такой жесткий завиток, что никакая щетка не смогла пригладить. И уже совсем другой перед тобой человек. Почему вам не нравится говорить про любовь? По-моему, так очень увлекательная тема. Расскажите мне про вашу первую любовь.
Просто она хотела говорить о том, что ей интересно, а не о том, о чем принято говорить, когда впервые встречаешься. Антон понял это и подумал, что с такой девушкой можно говорить обо всем, даже о неприятном и стыдном — наверное, она воспринимает все твое неприятное и стыдное как свое собственное, и погорюет с тобой, и утешит тебя, и все объяснит, и облегчит душу. Чувствовал на себе ее ожидающий взгляд, Антон думал о том, как нужны в жизни такие вот девушки. Он осмелел и стал рассказывать.
— Мне стукнуло четыре года, и я влюбился в картинку из журнала «Мурзилка». Там была нарисована голубая девочка по колено в голубых цветах и травах и с голубым букетом в руке. Я прятал журнал на ночь под подушку, чтобы не заметила мама, а утром, проснувшись, говорил девочке «здравствуй». Я гладил ее пальцами и целовал картинку. Журнал, наконец, истрепался, картинка затерлась, и я очень страдал. Пока не влюбился в Сашу. Тогда забылась голубая девочка.
Лицо Нины было опущено, и стрекозиные глаза се смотрели на Антона не мигая из-под растрепанной челки.
— Это была красивая Саша? — спросила Нина.
— Тогда, как вы понимаете, все было красивое. Мы жили на даче. Она бегала в трусиках с нами, с мальчишками, дралась и шкодничала не хуже нас, огольцов. Мы считали ее мальчишкой. В общем Сашка. Как-то мы оказались вдвоем на опушке леса. Приятная такая опушка, вся нежно-зеленая, солнечная, ароматная. И вдруг Сашка загрустил, занежничал как-то странно. Я удивился и имел поползновение треснуть его по лбу, а он говорит: «Только никому не рассказывай, ты один будешь знать: я девочка».
Помнится, я тогда сразу притих, и стало жалко эту Сашку, которая колотит мальчишек и которую мальчишки колотят почем зря. Впервые я пожалел человека, пытающегося пойти наперекор природе, создать себя по своему желанию и уткнувшегося в непреодолимую все ж таки стенку. Я стал опекать ее. Взял под защиту. Всегда я был крупным ребенком, и справиться со мной было не так просто. Тайны я не выдал. Жалость переродилась в стремление к единственному, избранному человеку. В любовь, если хотите.
— Хочу, — сказала она.
— Когда кончилось лето и нас собрались увозить с дачи в разные адреса, мы с отчаяния сбежали в лес. Скитались там двое суток, ели бруснику и спали обнявшись.
— Нет, нет, — зажмурившись, замотала она головой.
