воду, доложил:
— На палубах и надстройках штормовые крепления надежны. Боцман клянется, что, если морской шайтан потрясет нас за киль, с палубы не свалится ни один болт.
— С палубы уже скатилась бочка с капустой, — сказал капитан-лейтенант Шермушенко. — Ладно, не беда. Как там ваши люди?
— Люди на занятиях у старшего помощника. Один страдает морской болезнью.
— Один все-таки страдает? Тащите его сюда, вылечим, — распорядился командир.
— Есть тащить сюда, — повиновался Антон и побежал за Доней.
Он силком стащил его с койки. Натянул на беднягу бушлат и вывел на палубу. Волна захлестнула Доню по колено, сбоку его хрястнуло соленой плетью по уху, и Доня, втянув голову в плечи, покарабкался вверх по трапу.
— Курсант Ташкевич по вашему приказанию прибыл, — безжизненным голосом доложил он командиру.
— Вы за штурвалом когда-нибудь стояли, курсант Ташкевич?
— В прошлом году на летней практике.
— Давайте становитесь, — приказал командир. — Сундукян, сдайте вахту курсанту.
Сундукян, заросший по самые глаза чернейшим волосом, бойко проговорил:
— Курс по путевому компасу сто три градуса сдал! Доня Ташкевич ухватился за шпагу штурвала и стал шарить по картушке компаса, стремясь найти там сто три градуса.
— Что надо сказать? — напомнил лейтенант Машкин-Федоровский.
— Курс сто три градуса принял, — сообразил Доня.
Теперь он вел корабль. Думать о качке некогда. Доня нашел на картушке цифру «сто три» и, шевеля штурвальным колесом, подвел ее под курсовую нить. Расставил широко ноги, начал работать. На лице его пробился слабый румянец, глаза растуманились и приобрели почти осмысленное выражение, но сил и энергии мысли пока еще хватало только на то, чтобы кое-как удерживать корабль на курсе.
— На румбе? — задал вопрос капитан-лейтенант Шермушенко.
Доня вздрогнул, смешался, ответил:
— Есть курсант Ташкевич!
Лейтенант Машкин-Федоровский, отвернувшись, прыснул и рукав потрепанного кителя.
Командир сдержался, сказал терпимо и назидательно:
— Надо отвечать, какой курс.
— Второй, товарищ капитан-лейтенант! — доложил Доня. …На высоте двадцати четырех футов над уровнем моря,
и тесной рубке эскадренного тральщика Т-612, посередине бушующего Баренцева моря четыре взрослых человека, изгибаясь н судорожно корчась, кашляли, икали, хрипели, задыхались, рыдали и вообще помирали. Доня, осознавший, наконец, гомерическую нелепость своих ответов, залился краской и заорал во все горло, будто громкостью голоса мог исправить положение:
— Курс сто пять градусов, товарищ командир!!!
Первым сумел взять себя в руки лейтенант Машкин-Федоровский. Утерев слезы платком, надушенным «Русским лесом», он сказал:
— Вот так попадают в неписаную историю флота, курсант Ташкевич. Теперь тебя не вычеркнет из нее ни стихийная, ни слабая человеческая сила. Умри ты завтра, имя твое моряки будут помнить, пока существуют корабли и их экипажи. И моя скромная фигура будет освещена отблеском твоей славы, потому что рассказывающий эту легенду непременно должен будет упомянуть: дело было на вахте лейтенанта Машкина-Федоровского. Вот какое завидное будущее тебя ожидает, курсант Ташкевич, а пока держи курс сто три градуса и не очень виляй.
Убитый Доня уткнулся взглядом в картушку компаса.
— Как теперь жить? — плакался он Антону после вахты — Может сразу раздеться до трусов и — за борт?
— Погоди пока, — всерьез отнесся к этому Антон. — Может стрястись еще что-нибудь, так же потрясающее умы. Может нас льдами затрет, может, штормом на берег выкинет или на мине подорвемся. Тогда про тебя забудут.
— Не забудут, — всхлипнул Доня. — такое не забывается, это Машкин-Федоровский верно сказал. Помру — в надгробном слове упомянут…
— А как твоя морская болезнь? — переменил Антон тему разговора.
— Чего? — не понял Доня.
— Тогда хватай аппарат, полезем наверх фотографироваться на фоне бушующих стихий, — распорядился Антон.
Он знал, что командиру отделения Доня не откажет.
Убытки от шторма не ограничились бочкой капусты. В кают-компании сорвалось с креплений фортепиано и рухнуло на палубу. Полетели, рассыпались планки, клавиши, разные палочки и оклеенные белым фетром молоточки. Вестовой подобрал один молоточек и попробовал драить им бляху. Было очень удобно. Он поделился опытом. Личный состав кинулся к дверям кают-компании, но тут, как всегда вовремя, появился замполит и прекратил безобразие.
— Охотин, — вкрадчиво обратился замполит к Антону. — Ведь ты же играешь, должен разбираться в устройстве инструмента. Займись, отремонтируй. От всех вахт и авралов я тебя освобожу.
Антон оглядел груду обломков и отрицательно покачал головой.
— Я по слуху играю. Эта механика для меня гималайские джунгли.
Замполит, ответственный за дорогой инструмент, настаивал:
— Может, кто из вашего брата разбирается?
— Поспрашиваю, — обещал Антон.
На заманчивое предложение откликнулись Герман и Сенька Унтербергер. А так как в технике извлечение нежного звука из хитрой комбинации дерева и металла они разбирались весьма платонически, уговорили примкнуть к артели Механикуса. Тот читал любой механизм так же легко, как доктор читает переплетения человеческих кишок. Причем Механикус не потребовал освобождения от вахт и делал дело в свободное время.
Но тут лейтенант Машкин-Федоровский взял свое двуствольное ружье, протер его фланелью, вышел на мостик и подстрелил тюленя. Белокурый машинист Вася, потомок сибирских звероловов, обработал шкуру, натянул ее на обруч и сотворил барабан. Сенька Унтербергер выключился из ремонтной артели и завороженно отбивал негритянские ритмы, пока Антон не вернул его за шиворот на боевой пост к исполнению обязанностей.
К тому времени, как Т— 612 подошел к восточному берегу Колгуева и начал первое контрольное траление, фортепьяно было отремонтировано, настроено, заново отлакировано и закреплено на штатном месте. Замполит вынес Герке и Механикусу благодарность с занесением в личное дело. Сеньке, надоевшему всем до чертиков со своим барабаном, замполит объявил выговор.
Потянулись однообразные тральные дни. Постановка трала, уборка трала, галс на зюйд-вест, галс на норд-ост. Желто-зеленое море, желто-серый берег в порядочном отдалении, и спокойные вахты, на которых ничего не случалось. За полторы недели ни одной мины не подсекли — кончилась, наверное, минная опасность в шестьдесят четвертом квадрате.
На двенадцатые сутки заштормило от норда. Командир приказал поднять трал. Т-612 побежал на, юг, укрываться от шторма в бухте Бугрино. Стали на якорь, и вскоре ветер иссяк, волнение стихло, и солнышко, выглянув на миг из-за тучи, подмигнуло едким смешком: мол, валяйте, моряки, обратно полоть спой квадрат.
— Пойдем поутру, — решил капитан-лейтенант. — Переночуем здесь, на якоре.
В полночь, поддев под бушлат свитеришко, Антон вышел на якорную вахту: работа не утомительная в тихую погоду, гляди вокруг да прикрывай рот ладонью, когда позевываешь. Антон присел на ящик с сигнальными флагами да и глядел себе вокруг.
А вокруг было скучно. Пологий каменистый берег однообразен и уныл. Небо покрыто одной
