уже знакомыми мне двумя белоснежными голубками.
– Моих рук дело! – констатировала она, проводя пальчиком по золоченой кромке картонного прямоугольника.
Обратно ехали молча.
Аркашу увезли на «Скорой», Бугаец вызвал следственную группу для обследования места преступления. Был уже четвертый час утра.
У меня голова шла кругом. Другие, как я подозреваю, испытывали те же ощущения – кроме Ады, конечно. Она сидела рядом с Сашкой (он рулил), и по всему было видно – она очень довольна собой.
Но дома никто из нас не стал тратить остаток ночи на объяснения. Мы просто повались спать – редко когда в жизни мне приходилось так уставать.
Странно, но мне совсем ничего не снилось.
А утром следователь Бугаец прислал машину.
– Должен признать, что в этот раз вы и ваша камарилья проявили известное законопослушие. Хотя и не в том объеме, в каком бы хотелось. Но улики доставлялись мне вовремя, точно так же, как я узнавал в срок обо всех ваших провокационных начинаниях в отношении поимки преступника.
Бугаец пожевал губами, покрутил носом («Сальвадором Дали» от Ады пахло ровно настолько, насколько это позволял хороший тон, но крылья носа следователя все равно покраснели от аллергии. Не исключено, впрочем, что дело тут было в самой Аде, а не в ее духах).
– Нельзя не признать, что убийца задержан при вашей помощи, – выдавил он из себя, наконец, и с ненавистью уставился на угол своего полированного стола. – Спасибо.
– Не стоит, – скромно потупилась Ада, расправляя кружева на манжетах. На ней был дивный шелковый костюм.
– Мы выпишем вам Почетную грамоту.
– О, вот это хорошо. Мечта всей моей жизни!
– И именные часы.
– Что вы, что вы…
– М-да… – продолжал мямлить Бугаец. – А теперь я должен допросить вас. Как свидетельницу.
– Пожалуйста-пожалуйста… Итак, почему я с самого начала заподозрила именно этого человека, именно Аркадия Викентьевича Таратуту, хозяина квартиры, в которой были убиты Рита Чечеткина и Глеб Поляков? Из всех возможных вопросов, которые я могла ожидать от вас, господин Бугаец, этот – самый простой. Неужели вам самому не показались странными показания этого человека, те самые показания, которые он давал вам в день убийства? Возьмем хотя бы то, что он точно назвал Ритин возраст: в конце октября, сказал он, девушке исполнилось двадцать лет. А перед этим (и после) он утверждал, будто совсем не общался с соседями и ничего о них не знает! Странная осведомленность для человека, не имеющего с убитой никаких контактов. И еще одно утверждение свидетеля показалось мне необычным. А именно, что Рита якобы предложила ему прийти за «квартирными» деньгами именно в новогоднюю ночь. Это даже более чем подозрительно: прежде всего потому, что ни для кого не удобно! Не было ли это утверждение попыткой опередить вопрос следствия о том, что делает он, Аркадий Таратута, на месте преступления в день убийства? Не придумал ли он эту версию с деньгами с ходу, пока его не спросили?
И еще. В первый день нашего знакомства с Таратутой я выдвинула версию о том, что Рита занималась в его квартире проституцией, – и этот человек мою гипотезу охотно поддержал. Он даже попытался придать ей некий оттенок реалистичности, сказав, будто видел у девушки в квартире нескольких «всегда разных» мужчин. И соврал – ведь совсем скоро мы установили ошибочность этого предположения. Так зачем бы ему было врать?
– Но мужчины действительно приходили к Рите, это я могу подтвердить. И всегда разные, – вмешалась я.
– Мужчины приходили, но не к ней, а к Валере! Наверное, это были его так называемые «деловые партнеры» – вспомним историю с порошком, скрытым в кассете! И кстати, Зоя Яковлевна, вот вам объяснение, почему вы не запомнили самого Валеру Полякова. Просто в ту квартиру, где жила Рита, заходило слишком много молодых людей.
Когда мы выяснили, что убийца унес с места преступления одежду Полякова, и предположили, что, скорее всего, он переоделся для этого в Деда Мороза, – я опять же мысленно вернулась к подозреваемому. Потому что вы говорили, что Дед Мороз был маленького роста, а только Таратута обладал настолько субтильной комплекцией, чтобы суметь натянуть на свою одежду еще и одежду Глеба. А кроме того, если убийца пытался замаскироваться, значит, имел опасения, что его могут узнать. И снова стрелки сошлись на хозяине сто сорок первой квартиры, которого худо-бедно знали все жильцы дома, ибо, по его же собственному признанию, он двадцать лет отработал здесь дворником… Если бы в придачу к своему высшему образованию, Алексей Федорович, вы проявили хотя бы среднюю сообразительность, трем слабым женщинам не пришлось бы рисковать жизнью для того, чтобы обезвредить душегуба, – не удержалась Ада от того, чтобы не воткнуть булавку в самое чувствительное место следователя.
– Мне приходила, приходила, представьте себе, мысль проверить этого пигмея потщательнее! – вскинул голову Алексей Федорович. – Но, посовещавшись, мы решили, что у него просто не хватило бы сил справиться со своими жертвами. Допустим, застрелить мужчину и ударить женщину по голове обломком трубы может даже ребенок. Но две высокие, сильные девушки, погибшие от удушения, должны были сопротивляться!
– Может, они и сопротивлялись, – пожала плечами Ада. – Но двадцать лет работы с лопатой, кайлом и ломом придадут рукам любого человека недюжинную силу. Да и жизнь в деревне, где у Таратуты, по его же признанию, «свое хозяйство», тоже не располагает к праздности. Хватка у душителя была железной, в этом вы можете не сомневаться. Кстати, где он сейчас? В больнице или в камере?
– В больнице, – буркнул Бугаец. – В психиатрической. Под строгой охраной. Судебно-психиатрическую экспертизу на вменяемость будем проводить.
Но судебной экспертизы проводить не пришлось. На следующий день подозреваемый в трех убийствах, одном покушении и похищении ребенка Аркадий Викентьевич Таратута повесился на больничном полотенце, привязанном к оконной решетке. Охрана, сторожившая убийцу, ничего не слышала. За несколько часов до смерти он попросил бумагу и карандаш – сказал, что хочет написать чистосердечное признание. Два раза после этого он стучался, просил еще бумаги. Потом все стихло.
А под утро медсестра, раздающая градусники, обнаружила его мертвым.
Убийца
Странно жить, когда ты никому не нужен.
Совсем.
Не нужен не потому, что ты неудачлив, беден или подл. Нет. А просто не нужен никому сам по себе, по той простой причине, что твое рождение было ошибкой. Что руки и ноги твои не похожи на конечности взрослого мужчины, что твоя слишком большая голова вызывает мысль о врожденном уродстве, а рост заставляет прохожих принимать тебя за карлика. И расступаться, уступая тебе дорогу, и далеко не каждый из уступающих стирает со своего лица брезгливое выражение.
Если бы я был умен, талантлив – этого бы никто не заметил. Если бы я страстно полюбил женщину – она бы этого испугалась.
Я прожил сорок два года, и за все это время ни один человек, кроме моей матери, не проявлял ко мне интереса. Когда я был еще совсем молод, я понял: быть нужным, любимым человеком мне не суждено – самим фактом моего рождения.
Закончив школу, я уехал из дому – мы с матерью жили в деревне. В большом городе, в толпе, которая вовлекает тебя в общий поток чужих людей, одинаково равнодушных к тебе и друг к другу, я был не так одинок.
Я устроился работать дворником. В те годы дворникам давали жилье – так у меня появилась квартира. Раковина. Карикатура: моллюск, метущий дворы, по которым проходит большая группа людей. Они идут туда, идут обратно, пересекают землю во всех направлениях, они ругаются, они смеются, они плачут – но у каждого из них есть место, где их ждут. А моллюск, сложив совок и метлу, черенок которой был выше его роста, снова замыкается в своей раковине. Один.
Но однажды все изменилось. В тот день, двадцать с лишним лет назад, я заметил в своем дворе
