— Ура! — закричала Ленка. — Прибавляю свои двадцать. Кто больше?
У входа на бульвар они сосчитали деньги, которые не успели истратить, потому что школьный буфет открывался только после третьего урока.
— Семьдесят шесть копеек, почти рубль, — подытожила Ленка. — Что будем покупать?
Напротив бульвар, на набережной, в маленьких темных лавках торговали персидские купцы. Они продавали тонкий прозрачный рис, который назывался «ханским». В полотняных промасленных мешочках хранили зеленый изюм, пересыпанную кристаллами соли альбухару и сушеные абрикосы восковой ломкости. Там стояли мешки, наполненные крупными раскрытыми фисташками, соломенно-желтым арахисом и грецкими орехами с картонно-хрупкими скорлупками.
На многоярусных, выраставших одна из другой вазах возлежали невзрачные на вид серые лепешки первоклассной нуги, пласты фисташковой халвы и большие конфеты в ярких обертках.
Там было еще много неведомого — баночки с приправами и специями, склянки с благовониями, эссенции и эликсиры, которые продавались по каплям, по граммам и стоили баснословных денег.
Девочки ничего не могли здесь купить, кроме крепкого ароматного ириса, ценимого за то, что на один его квадратик приходилось почти полчаса удовольствия.
После дневного света они очутились в душистом сумраке. За маленьким низким прилавком сидел тощий старичок и читал книгу с желтыми страницами, изузоренными черной вязью арабского алфавита.
Он поднял глаза, вздохнул, оценив уровень платежеспособности покупателей, однако вежливо привстал с табурета и готовно вытянул в их сторону длинную шею.
— Полфунта ирисок, — независимо сказала Ленка.
Деньги были рассчитаны так, чтобы их хватило выпить еще по бокалу знаменитых «фруктовых и десертных вод Логидзе».
Из глубины лавки бесшумно возник человек в красной фетровой феске. Перебирая четки, он оглядел девочек и произнес короткую непонятную фразу, на которую старичок ответил быстрым покорным движением, приложив руку ко лбу.
Всех пятерых сковал оценивающий взгляд. Стараясь не замечать мужчину в феске, они все же косились в его сторону и видели лакированные остроносые туфли, шевиотовый костюм «индиго», пиджак которого, застегнутый одной пуговицей, еле сходился на сиреневой рубахе. Мужчина точно застыл, тяжелый даже рядом с тюками, мешками и ящиками. Двигались только длинные, темные пальцы, перебирающие янтарные бусы. И слегка раскачивалась черная кисточка, свешиваясь с фески.
В ту минуту, когда старичок снял с чашки весов покупку, человек в феске лениво сказал:
— Вы, барышни, называется… От барышни должно розой пахнуть, духами пахнуть. А от вас. — он глубоко вдохнул, — от вас копченой рибой пахнет…
Онемели все, кроме Муси. Воспитывающая себя на образцах Прекрасной Дамы и Незнакомки, она не могла стерпеть поношения.
— Мы на нефтяном пожаре были… В черном городе пять буровых сгорело… Три часа фонтан потушить не могли… А вы говорите… Сам Мамиконов приезжал…
Фанни изо всей силы дернула ее за рукав. Старичок с поклоном протянул Ленке сверток, и девочки кинулись к выходу с чувством преодоленной опасности.
— Хотите верьте, хотите нет, он выбирал из нас гурию для своего гарема! — выпалила Таня.
— Гурии — это в раю, а в гареме одалиски, — поправила Клара.
— А Муська туда же: пожар, пожар… Ну, чего ты вылезла? В одалиски захотела? Для этого нэпмана наш пожар — дорогой праздник!
Фанни недавно приняли в комсомол. Она была проникнута классовым самосознанием.
— Доложила ему: пять буровых сгорело! На блюдечке преподнесла!
Муся чувствовала себя виноватой и даже не огрызалась.
Днем на бульваре было пустынно. Гулял ветер. Море кудрявилось и било волнами о стену парапета, так что брызги обдавали девочек, устроившихся на плитах. Лена сорвала тонкую обертку с лакированных ирисок. Их было много. Два больших тяжелых пласта.
— Девочки, — сказала Ленка, — нам подали милостыню!
— Нас купили, — уточнила Фанни. — Толстопузый взял нас на содержание.
— Ну и отлично! Дайте мне ириску, — потребовала Муся.
— Лично я этот ирис есть не собираюсь, — холодно сказала Фанни.
— Я считаю, надо сейчас же отнести ему деньги за лишний вес, — решила Клара.
— А где мы их возьмем?
— Можно домой сбегать.
— Ну и что докажем? Толстопузый к тому времени уйдет, а хитрый старик деньги прикарманит и скажет: «Спасибо вам, дуры!»
— Во всяком случае, я есть не буду!
— А я буду, — взорвалась Муся. — Дайте мне ириску!
— Одалиска ты, а еще поэтесса.
— Подумаешь, конфеты в принцип возвели…
Все стало плохо. Фанни злилась, Танька ворчала, Клара непреклонно сжала губы.
Лена задумчиво смотрела в море на темную глыбу острова Наргина, возле которого, как всегда, не то стоял, не то шел пароход. Ее некрасивое, притягательное лицо стало задумчиво отрешенным. С первого класса она была отличницей, не зубрилой, но девочкой с разносторонними, обширными знаниями. У ее отца было революционное прошлое. Свет этого прошлого падал на Лену.
— Не бузите, девочки, — сказала она, — черт с ней, с этой подачкой…
Ленка привстала, размахнулась и швырнула ириски в воду.
— В набежавшую волну, — сказала она.
Фанни расхохоталась. У нее был особенный смех — басовитый колокольчик. Клара одобрительно кивнула. Муся чуть не плакала.
— Ну и что? Зачем? — твердила она. — Теперь все бычки будут пахнуть сливочным ирисом…
— Забудем этот ирис, наплюем на бычков, будем жить на вершинах. Читай стихи!
Напрасно некоторым Лена казалась слишком рациональной. Нет, она понимала своих друзей!
Но в душе Муси клокотало разочарование.
— Что мы этим доказали?
— Мы сохранили свое достоинство.
— Кто об этом узнает?
— Поэт! Ты сам свой высший суд! — сказала Лена.
Казалось бы, достаточно. Но Фанни потребовалось добавить:
— Вот и верно сказано: «Быть может, всех ничтожней он». Вот я теперь понимаю, почему декабристы Пушкина в свою компанию не взяли…
— Вон куда метнулась!
— Муська, не слушай ее, прочти про любовь, — кротким голосом попросила верный друг Таня.
Муся глубоко вздохнула.
