— А хоть в чем, — сказал человек. — Грехи твои неисчислимы; вся твоя жизнь была одним сплошным грехом. Поэтому ты можешь говорить о любом своем деянии.
— Судя по вашим словам, — сказала Марина, овладевая собой посредством отчаянного внутреннего усилия, — вы хорошо знаете всю мою жизнь. Если так, то какой же мне смысл говорить об этом?
— Не умничай, — сказал этот человек тоном инквизитора, — не впадай в новый грех своей неуемной гордыни… Разумеется, любая твоя попытка что-то доказать или в чем-то оправдаться будет признана тщетной. Однако ты можешь покаяться; Бог наш милостив и велик. Кто знает, не найдется ли в Его бесконечной щедрости слово прощения даже для такой, как ты?
Пока он говорил свою довольно длинную тираду, Марина пришла в себя окончательно. Ей все еще было страшно по-настоящему, но ничего потустороннего в этом страхе уже не осталось. Она уже владела собой; она ощущала себя точно так же, как очень давно, в темном погребе, когда три злодея приехали на мотоцикле, чтобы причинить ей вред.
— Я не знаю, кто ваш Бог, — сказала Марина, — как и не знаю, кто вы сами… Поскольку меня привели сюда против моей воли и ничего мне не объясняя, я не думаю, что ваш Бог хорош. И если уж Он благословляет такие ваши поступки, которые сами по себе скорее всего являются грехом, то я не верю в такого Бога… а коли так, следовательно, не нуждаюсь в Его прощении.
— В таком случае, — сказал человек, — мне жаль тебя, ибо ты обрекаешь себя на страшные муки.
— Вы имеете в виду муки ада, — уточнила она, — или нечто более реальное?
— И то, и другое, — сказал человек.
— Что ж, — сказала она, — если вы хотите мучить меня, это другое дело, и никакой Бог здесь не при чем. Скажите просто, что вы бандиты или садисты; а творить зло, прикрываясь именем Божиим — в конце двадцатого века это просто смешно. Вдобавок я не совсем уверена, что вы не ошиблись. Я тихий, скромный человек… работаю медицинской сестрой в больнице… доходы мои ниже некуда, связей нет, и никакими своими действиями — даже если с какой-то точки зрения они и грешны — я не могла задеть решительно ничьих интересов.
— Неужто? — с сарказмом спросил инквизитор. — А такими действиями, как взлом закрытых для доступа источников информации — ими, по-твоему, ты тоже не задела ничьих интересов?
— Ах, вот оно что…
— Да уж.
Молчание воцарилось в зале.
— Но, — сказала Марина с брезгливостью, — если вы надумали преследовать меня за
За столом возникло небольшое движение; не откидывая капюшонов, сидящие переглянулись между собой.
— Довольно, — сказал один из них, до этого скромно сидящий с краю, и все остальные тотчас повернулись в его сторону, — вы уже видите, господа, что испытуемая полностью соответствует тому, что нам о ней известно.
— Однако, — продолжал тот человек, — на мой взгляд, было бы преждевременно сей же час перейти с ней к следующему этапу. Я считал бы разумным подвергнуть ее некоторым дополнительным испытаниям, после которых мы могли бы сделать свой окончательный вывод.
— Согласны, — хором сказали все остальные.
— Но что это за испытания, ваше сиятельство? — спросил человек в центральном кресле.
— Как нам сообщили, она девственница, — ответил тот. — Все вы знаете, что так и должно быть; однако же это настолько важно, что первейшим испытанием я полагаю проверку этого факта непосредственно членами нашего жюри. Вам придется раздеться, испытуемая, — обратился он к Марине, вновь вздрогнувшей от его последнего слова, — и доказать или опровергнуть то, что вы только что слышали, при том, что ни один из моих коллег, — он обвел рукой сидящих за столом, — не является ни врачом, ни иным специалистом в области устройства женских органов. Будете ли вы подчиняться добровольно, или предпочитаете, чтобы мы сделали это силой?
— Слово «добровольно» в данном случае является совершенно неуместным, — отвечала Марина, — ибо то, что вы затеяли, мне вовсе не по душе. Однако, поскольку моя воля вас не интересует, а сила на вашей стороне, то вы, очевидно, сделаете это независимо от моего желания. Коли так, то какой же мне смысл сопротивляться? Вы только нанесете мне повреждения и лишний раз унизите как меня, так и самих себя.
— Это разумно, — сказал тот, кого называли сиятельством. — В таком случае, прошу вас раздеться.
— Но здесь холодно, — возразила Марина. — Даже если мне грозит страшная смерть, достаточная ли это причина, чтобы перед тем еще и простудиться? Если позволите, я обнажила бы только ту часть моего тела, которая существенна для испытания.
— Я позволяю вам это, — сказал человек.
Марине стало не по себе. Сходное чувство она ощущала лишь несколько раз в своей жизни — перед медбратом, готовившимся ею овладеть, а еще перед Котиком, которая напрасно ждала ее в этот вечер; но более всего это можно было сравнить с тем самым позорным чувством, что она испытала очень давно, под забором на задворках отчего дома. Многие сотни чужих взглядов, рук, языков, многие сотни Царей и змеев касались ее пизды и даже Царевны, но всегда она затевала это сама; даже с Васей и с Котиком она затевала это сама, а под забором — нет, и здесь было так же. Одно слово — испытуемая.
Она едва не потеряла самообладание. Отец, взмолилась она, помоги. Я не знаю, кто эти люди, и мне плевать на их мнение обо мне, плевать на свой позор перед ними, но как избежать позора перед собой? Перед Царством?
Очень просто, сказал ей голос: вообрази, что все эти люди — не больше чем зеркало. Единственное — не доводи себя до оргазма, так как неизвестно, заслуживают ли они видеть твой оргазм.
Спасибо, сказала она голосу. Я так и сделаю; Ты дал разумный совет. Теперь я снова вполне владею собой; а от оргазма меня удержит хотя бы то, что мне разрешили не раздеваться полностью.
Она забралась руками к себе под юбку, спустила трусики и, переступив, вышла из них. Она подняла юбку и обнажила Царевну, продолжая оставаться в круге, то есть довольно далеко от стола, за котором сидели ее экзекуторы. Она ждала. Они сами должны были делать с ней что-нибудь; она не сделала ничего, чтобы облегчить им эту задачу — не подошла, не присела, тем более не легла.
Человек в центральном кресле сделал знак. К ней подступили с двух сторон, взяли ее за локти не мягко, но и не грубо, и подвели ближе к столу. Один из людей за столом, прежде не принимавший участия в разговоре, спустился с возвышения. Его одежда, которой прежде она не видела из-за стола, напоминала средневековую мантию. Не откидывая капюшона, нависшего над головой, человек распахнул эту мантию, и Марина увидела, что мантия двусторонняя — снаружи черная, а изнутри небесно-голубая; ее на мгновение очаровал этот прекрасный цвет. Человек обнажил своего змея. Те, кто держал Марину под руки, подхватили ее также и за бедра — сзади, снизу — и каменный пол ушел из-под ее ног. Ее развернули лицом к спустившемуся; она ощутила себя покоящейся в четырех сильных руках, держащих ее крепко, но не больно, и ноги ее уже были предусмотрительно разведены, как это требовалось для любого действия по отношению к Царевне.
Мужчина приблизился к ней и, взяв змея в пальцы, направил его в запертый вход ее влагалища. Марина слабо вскрикнула; змей причинил ей боль. Ужасно захотелось сжать своими руками гадину, прогнать прочь, да еще испугать при этом так, чтобы больше вообще не являлся. Она с трудом подавила в себе этот порыв, который разве что ухудшил бы ее и так незавидное положение, и с облегчением заметила, что змей, ощутив преграду, не стал ломиться дальше. Он не ушел прочь, но отступил от нее.
