отчетливо сознавала искусственную природу этого возбуждения. Теперь это было настоящим — еще одно, за что следовало благодарить адвоката. Она все больше была у него в долгу. Она знала, какая благодарность была бы наилучшей. Только — не случится ли, как позавчера? Она так хотела, чтобы не случилось!
Но на этот раз она даже не сумела к нему приблизиться. Она нарочно не стала полностью раздеваться — чтобы в случае неудачи позор ее не был столь откровенен. Она спустила повлажневшие трусики и подползла к нему задом, чтобы поза была новой для нее, не такой, как под забором… нужно, чтобы ничего не напоминало забор… Протянув руки за спину — ведь под забором было совсем не так! — она помогала ему обнажиться… под забором никому не помогала… ее пальцы обрадовались его змею, коротко приласкали его… те, под забором, были отвратительны… а этот… а те…
Она не смогла. Чем сильнее, чем разнообразнее пыталась она отринуть, забыть проклятый забор, тем страшней и реальней вставал он перед ее мысленным взором — и настал момент, когда эти две упорно разводимых ею противоположности, забор и журнальный столик, закружились вокруг нее, замельтешили, нераздельно слились в одно, мрачное, непостижимое, а тщетность ее попыток осушила Царевну и наполнила влагой глаза. Она встала на колени, и руки ее бессильно упали; она грязно выругалась, чтобы не зарыдать в три ручья. Ее только и заботило теперь, не рассердится ли Корней Петрович окончательно. Ведь она сама затеяла это. Он не хотел сегодня… не был готов, не подавал никаких признаков… Динамо, так это называлось у любителей деревенских дискотек. Она просто дрянь, и он будет прав, если изобьет ее… Хорошо еще, если изобьет, а то как бы не выгнал…
— Бедная девочка, — сказал неожиданно адвокат. — Как же ты дальше-то? Ведь это просто синдром.
Она тихонько заплакала.
— Ничего, — решил он. — Вначале спасем Отца. А потом… может, и тобой займемся… Это все психология. Поменьше думай об этом.
Он погладил ее по голове, а она схватила его руку и стала целовать ее; она целовала ее долго-долго, и он, к счастью, не забирал ее, не мешал ей хотя бы так выразить свою любовь, благодарность и преданность.
— Я люблю тебя, — вымолвила она наконец. — Милости прошу в Царство Наше…
Он поцеловал ее в темя.
— Спасибо, милая…
— Такие слова никому еще не говорились — вообще никому, понимаешь? Прежде я открыла тебе Царство… а теперь и ввожу тебя в Него…
— Я понимаю. Наверно, я должен быть как-то посвящен?
— Мне кажется, ты уже посвящен… Не знаю.
— Наверно, нужно спросить Отца, — предположил адвокат.
Она насторожилась.
— Ты же не думаешь, что это… замена… Ты понимаешь, что Царство начинается с Отца?
Он улыбнулся.
— Успокойся. Я все понимаю.
— Может быть, тебе плохо будет спать со мной? — спросила она печально. — Может быть, тело твое хочет только таких наслаждений? Я могу спать где угодно… хоть на полу…
— Ну что ты, — сказал он, но как-то не очень уверенно.
Она протянула руку, чтобы нежно погладить его Царя, и с ужасом почувствовала змея под пальцами. Все это время он хотел. Она плакала, он утешал ее, она целовала его руки и принимала его в Царство, а змей все это время был здесь.
Она не могла принять от него такой жертвы.
— Ведь там, рядом, есть и другая дырочка, — пробормотала она и посмотрела на него с робкой надеждой.
Его зрачки хищно расширились.
— Позволь мне… я могу принести из ванной крем?
Он кивнул. И снова совершились ее движения. Опять она подползла к нему задом… протянула руки за спину… Она делала это без вожделения, только ради него, и Царевна бесстрастно наблюдала за ними обоими. Змей — или зверь? неизвестно… — вошел в ее плоть медленно, нежно, стараясь не причинить боль; начал свой танец… ускорился… потом замедлился…
Но стон, которому она уже готова была порадоваться, как свидетельству своего выполненного долга, не прозвучал. Она почувствовала, как змей покинул ее тело. Она обернулась и посмотрела в глаза адвокату.
Он тяжело дышал, глядя на нее и не говоря ни слова. Он хотел той же ласки, что получил тогда, позавчера. И молчал, милый дурачок, не зная, любо ли ей будет ласкать змея после пребывания его в необычном местечке. Ясно же, что стоит ему слово сказать… Но он стеснялся — чистюля, интеллигент, куритель трубки. Ей захотелось, чтобы он хоть чуть-чуть снасильничал. Ведь он заслужил право на это. И он должен был пользоваться своим правом, а не отгораживаться от нее своей дурацкой стеснительностью.
— Не молчи! — сказала она страстно. — Скажи, чего хочешь!
— Ты знаешь чего, — пробормотал он и отвел глаза.
— Смотри на меня! — потребовала она. — Говори! Ты хочешь, чтобы я взяла в рот? Прямо сейчас? Ты ведь этого хочешь?
Он кивнул.
— Скажи это.
— Я хочу…
— Ну?
— Хочу, чтоб ты взяла в рот. Прямо сейчас.
— Повтори! Повтори!
— В рот! Прямо сейчас!
— О, милый…
Царевна юркнула в сторону, едва не захваченная внезапным, теплым, неожиданно обильным дождем. Губы Марины едва успели окружить назначенный источник, как оттуда тоже хлынуло — вкусное, остро пахучее, ставшее сегодня родным и необходимым.
Они долго молчали. Потом он соорудил ванну для двоих. Чтобы поместиться вдвоем в этой маленькой ванне, они обняли друг друга ногами. И очень хорошо, потому что легко было ласкать руками открывающееся навстречу. И взбитая над водой мыльная пена не давала рассмотреть этих ласк.
— Знаешь, — сказал он, — в Польше, очень давно, была такая королевская чета… Короля звали, кажется, Станислав… а вот как звали королеву, я не помню… Они очень любили друг друга… Вступая в брак, они приняли обет целомудрия — и никогда его не нарушали…
— Правда? — удивилась она. — А как же наследник?
— М-да.
Он задумался. Действительно — как же наследник?
— Не знаю. Но я не об этом хотел сказать.
— Я понимаю.
Сейчас, подумала она, мне сделают предложение. Совместимо ли Царство с браком? Может быть; но сказать это должен Отец. О браке, о наследнике. Как бы я ни любила этого человека — или кого-то другого — Отец превыше всего.
Адвокат не произнес больше ни слова.
Назавтра новостей не было. А еще через день она съездила в деревню, убедилась, что все в порядке с домом, взяла с собой вещи для Отца, вещи для себя, документы. Она приехала в Кизлев последним автобусом и чувствовала себя виноватой оттого, что Корнею Петровичу пришлось обедать и ужинать тем же, что было приготовлено ею на завтрак.
Он встретил ее ласково. Поцеловал на пороге.
