Просто придумал. Псих — он и есть псих.
Адвокат встал, снял с полки тоненькую брошюрку, раскрыл ее и поводил пальцем по строчкам.
— Вот, нашел. Это называется — депрессивное состояние с бредом самообвинения. Вот в такой штуке ты должна будешь Его обвинить. М-да… Обвинить.
Он положил брошюрку на место и раскрыл другую.
— «Недостаточная ясность или неполнота заключения экспертизы, — прочитал он, — обычно приводит к необходимости назначения следствием или судом повторной экспертизы». «Экзофтальмус — пучеглазие». Вот как.
— Что это такое? — спросила она.
— «Сведения о прошлой жизни», — процитировал адвокат, пропуская ее вопрос мимо ушей. — Кем твой Отец был в прошлой жизни? Вот я, например, был в прошлой жизни цветком. Красивым цветком.
— Корней Петрович! — позвала она. — Что это?
Он показал ей напечатанную на ротаторе обложку.
— «Инструкция, — прочитала она вслух, — о производстве судебно-психиатрической экспертизы в СССР. С приложением».
— Как раз в приложении вся суть, — сказал Корней, выражая лицом почтение. — Писал, полагаю, несбывшийся поэт… Вот послушай.
Он зачитал:
— «Описание психического статуса в акте должно, естественно, отличаться от психического статуса в истории болезни. Не теряя описательной формы, психический статус в акте должен носить более обобщенный характер». Тебе нравится?
Она пожала плечами.
— «Нельзя, — продолжал он читать уже будто бы для себя, — рекомендовать какую-либо твердую схему описания психического состояния, приемлемую во всех случаях. Форма и порядок описания в значительной мере определяются конкретными клинико-психопатологическими особенностями и выводами эксперта, обоснованием которых является описательная часть. Однако! — он поднял палец и потряс им в воздухе, — следует указать на некоторые обязательные составные элементы, позволяющие в форме, понятной для суда и следственных органов, осветить психическое состояние испытуемого. Таковы — ориентировка в месте, времени, окружающем, правильное понимание цели направления на экспертизу, контакт с окружающими, лечащим врачом и медперсоналом, высказывания и суждения испытуемого, иллюстрирующие процессы его мышления и оценку, которую он дает окружающему, своему положению и состоянию здоровья, его отношение к совершенному преступлению, из чего в первую очередь выясняется способность критической оценки своего поведения, своих поступков и действий».
— «К совершенному преступлению»? — переспросила она. — Так там написано?
Корней слегка нахмурился и глянул в брошюрку.
— Хм. Оказывается, ты внимательно слушала.
— Но о каком преступлении идет речь? — спросила она, недоумевая. — Ведь если ты повернешь дело так, что Он все придумал, то преступления, следовательно, не было?
— Разумеется, — сказал Корней с некоторой досадой, — автор просто неудачно выразился… а скорее всего, пошутил…
— Не смейся надо мной, — попросила она.
— У меня и в мыслях такого не было! Ведь в инструкции ясно написано, для чего применяется экспертиза: для заключения… э-э, вот: «…о вменяемости подозреваемых, обвиняемых, подсудимых»… а вот еще… «свидетелей и потерпевших»… и даже «истцов, ответчиков»… Можно ли в условиях презумпции невиновности всерьез считать фактами преступления, совершенные обвиняемыми или даже истцами?
— У нас все можно, — не очень уверенно заметила она.
Корней демонстративно вздохнул.
— Ладно, — сказал он, — посмотрим, что дальше пишет поэт… «Самого тщательного описания и четкости изложения заслуживают такие симптомы, как бред, галлюцинации, конфабуляции… — что такое конфабуляции? я почему-то не знаю… — явления навязчивости и т.д. и т.п. При этом психические проявления при описании их в акте, как и в истории болезни, не должны искусственно расчленяться и терять свою… хм, синдромальную очерченность». Очерченность, да.
Он пролистнул пару страниц.
— «Ни в коем случае нельзя рекомендовать, — он подчеркивал буквально каждое слово, — какие бы то ни было раз навсегда установленные трафареты этой наиболее сложной и ответственной части акта, представляющей собой аргументацию выводов». Ты понимаешь? Ни в коем случае! Разве после этого у следователя остаются, э-э, — он сверился с текстом, — какие бы то ни было шансы? Я думаю, никаких.
— Ты можешь серьезно? — разозлилась она. — Можешь объяснить человеческим языком, что это значит?
— Это значит, — Корней отложил брошюрку насовсем и водворился в кресле, — что если то, что я хочу, будет доказано… самообвинение, я имею в виду… а оно, как видишь, будет доказано…
— То что?
— …то у следователя только и останется что прекратить дело производством. То есть, попросту освободить Отца от уголовной ответственности.
— Но в психушку — все равно?
— Да, но — на общих основаниях…
— Ну, а если Он все равно будет молчать?
— А тогда я сам добьюсь экспертизы. Это будет не так-то просто… но я добьюсь. И тебя туда приведу. Будет следственный эксперимент — ваше с Ним общение.
Заглавная буква в устах адвоката звучала издевательски.
— А потом, когда психиатр будет выносить заключение, — добавил адвокат, — когда будет колебаться… а колебаться будет, психиатрия штука темная… а главное, трафареты, какие бы то ни было, запрещены… я раздобуду у своих московских приятелей список вторичных симптомов наиболее желательного для нас диагноза. Истории болезни-то нет! Стало быть, свидетельства родственников приобретают доказательную ценность. А кто родственники? Одна ты только и есть. Вот и дашь свидетельства… Надо будет написать, что ходит при луне — значит, напишешь, что ходит… и так далее…
— Все, — сказала она, — поняла. Чем больше тебя знаю, тем больше восхищаюсь твоей гениальностью.
— Да, я такой. Так что у нас насчет письма?
— Ты подиктуешь?
— А что мне за это будет?
— Я немного могу дать…
— Жаль. Что ж, придется обойтись немногим.
— Тогда диктуй…
Они написали письмо и пошли в постель. Она ублажала его Царя — Царя гениального человека, — и скопище длинных, малопонятных слов, непонятно как просочившееся на это интимное действо, насмешливо наблюдало за ее ощущениями.
— Знаешь, — внезапно сказал Корней, — завтра день рождения у приятеля… Хотел бы я пойти с тобой.
Она внутренне напряглась и прервала ласку. Она не хотела общаться с другими людьми. Ей так хватало одного человека рядом. Всю жизнь хватало. От других были одни неприятности.
— Но вот думаю… как бы это не навредило делу…
— И правильно, — сказала она с облегчением. — Мне вообще нужно прятаться здесь, верно? Никто ведь пока не знает, что я у тебя живу.
Прятаться, таиться — это было ее родной стихией.
— Да, — сказал он.
— Ты и так небось как на иголках все это время…
— Есть немного, — признался он.
