– За рыцаря отдам! – восклицает стольник. – За лучшего вьюношу из Книги Бархатной! Даром ли твой батюшка Нардин-Нащокин первый стольник при царе?!
…Птица на глазах Аннушки растет-растет и вот оборачивается ясноглазым молодцем Фролом Скобеевым.
– Ахи! – всплескивает руками девица.
– Ахи, молодчик какой! – взвизгивает Ненилушка.
Фрол уже летит вровень с каретой, буравит лихим взглядом боярскую дочь.
Стольник высовывается из окошка. Свят, свят, свят! Вид летящего человека несказанно обижает его.
– Пымать! – кричит он страже. – Пымать дерзостного колдуна! В железа его!
– Ахи! – кричат женщины. – Ахи!
Стража на толстозадых конях неуклюже пытается поймать Фрола, но тот облетает карету с другой стороны и угощает Аннушку маковой головкой в сиропе.
– Кто ты есть, лебедушка, и как мне тебя называть? Как в памяти тебя держать? – спрашивает Фрол, трепеща крыльями и норовя цапнуть девицу за белу рученьку.
– Ах – увы, я есть несчастная Аннушка, и хотят меня за крючконосую турку замуж отдать, – лукавясь и посасывая сласть, отвечает девица. – А кто ты есть, крылатый молодец, и как мне тебя называть? Как в памяти тебя держать?
– Я есть…
Вдруг один из конников изловчился, набросил аркан на ноги Фролу. Юноша сброшен наземь. Стражники кинулись на наглеца и ну его трепать.
Визжат и причитают женщины, ржут кони, ругаются и харкают мужики. Фрол храбро защищается, но под градом ударов он вынужден бросить крылья и зайцем улепетнуть в поля.
Умчалась в погоню стража. Захрапел в пуховых подушках стольник. Аннушка со слезами поднимала с земли перепончатые крылья.
Жалостное пение звучит во дворе Скобеевых: сын собирается в Москву. Матушка в слезах снаряжает его в дорогу, извлекает из сундука сильно траченную молью дворянскую справу. Седоусый батюшка под яблоней с превеликим трудом составляет какое-то послание, временами поплевывая в чернильницу. Сам Фрол примеряет то шапку с лысым мехом, то расползающиеся сафьяновые сапоги, то заскорузлый кафтанец. То и дело он поглядывает на свое отражение в колодце и всякий раз остается собой доволен. Но вот он берет в руки отцовскую старую саблю, примеривается к ней и уже не смотрится в колодец, а застывает, вперив взгляд свой в далекие края, где ждет судьба-судьбинушка.
Отец подводит к нему оседланного мосластого мерина и протягивает скатанное в трубочку письмо.
– Отыщи, чадо, на Москве князя Путилу Ловчикова и вручи ему мою грамоту. Авось, вспомнит, как мы с ним вместях Сигязмунда трепали и породнились в боях…
Фрол с поклоном принимает послание, целует батюшку, целует матушку, садится в седло.
поет матушка.
– Слово ваше, матушка, – отвечает Фрол, само смирение.
поет батюшка.
– Слово ваше, батюшка, – отвечает Фрол, смахивая слезу.
– Слово ваше, матушка…
– Слово ваше, батюшка…
Мать идет у стремени, провожает Фрола за околицу села.
– Эх, – вздыхает Фрол перед необозримым простором, – кабы псы нащокинские у меня крылья не отняли, я в Москву за неделю б долетел!
– Пресвятая Богородица, спаси и помилуй, – крестит его мать, – по дороге б тебя за крылья убили, сынок.
Фрол стегает мерина, тот начинает галопировать, и благостная мелодия увещеваний сменяется дерзким ритмом первой песенки:
И вот перед нами предстает Третий Рим – старая Москва. Горят на солнце кресты и купола, шумит торг на площади.
Вдруг протрубили трубы. Проскакали, угощая толпу батогами, ушастые всадники. Прошел с бердышами стрелецкий полк. Впереди полка на игреневом жеребце гарцевал писаный красавец Томила Ловчиков.
В руке у него была заморская новинка – подзорная труба, к которой он то и дело приближал свое око.
– Эй, подари народ московский, Томила Путилович, – гаркнула хриплая глотка из толпы, в которой зажат был и растерявшийся от столичного великолепия Фрол Скобеев.
Томила махнул рукой, и из зарукавья вылетели деньги.
– Серебром сыпет! – ахнули в толпе. Началась свалка, а любимец базарного люда юродивый Вавилон заголосил:
Вслед за стрелецким полком на площади под свист флейты появляется полк иноземного образца, мушкетеры. Впереди вышагивает граф Шпиц-Бернар полярного рода. Вавилон приплясывает уже перед ним.
Толпа хохочет.
– Вот дает Вавилон! – А ничего не понимающий граф благосклонно улыбается, бросает горсть медяков.
– Алон, алон, шмуциг канибалья! – покрикивает он своим балбесам-мушкетерам.
Фрола затолкали, оглушили, он поражен наглостью Вавилона, своеволием московской толпы, но вот открываются ворота, и выезжает царь.
– Здравствуй, батюшка свет великая надежда государь! – одним духом вопит толпа и становится на колени.
Медленно едет верхом благостный, словно смазанный подсолнечным маслом царь, держа на сгибе левой руки сокола-охотника, держа по правую руку любимого боярина Нардин-Нащокина.
Стольник сейчас отнюдь не похож на расползшуюся подушку. Он подобрался в седле, поблескивает на солнце боевой доспех, веет на ветру выдающаяся нащокинская борода.
– Ах что за борода приглядистая у князя Нардина, – завистливо шепчутся в свите бояре, – ну чисто персидский шелк. То-то его Государь послом назвал вместо Кукинмикина… Репрезентация…
– Фальчь одна, – ядовито шипит козлобородый князь Кукинмикин. – Лживая борода у Нардинки, приклеенная…
– Однако какие чуши, князюшка Кукинмикин, – фарисействуют бояре. – Нешто Государь полюбил бы приклеенную бороду?
– Будет час, докажу, – шипит Кукинмикин. – Всем окажу позор нащокинский…
Между тем царь подзывает гарцующего в отдалении Томила Ловчикова и говорит Нардин- Нащокину.
– Чем не зять тебе, князь, сей вьюноша? И родом знатен и сундуки доверху набиты покойным Путилой Давыдычем.
Нардин-Нащокин благоговейно целует царю руку, невольно при этом щекоча его бородой, что Государю отнюдь не противно.
