– И русская авиация на паритетных началах, – сказал Владислав и потащил к выходу обмякшего Клаксона.
Когда силы зла были выдворены, хозяин вынес в зал две корзины с бутылками старого бургундского.
– Теперь все девочки пристроены, – с большим удовлетворением произнес он.
Воцарилось общее веселье.
На ночной улице граф Опоясов, поднявшись с тротуара, пригласил Роже Клаксона в автомобиль.
– Садитесь, товарищ по несчастью. Мы оба жертвы невежества.
Клаксон, кряхтя и всхлипывая, влезает в машину. Граф за рулем.
Он гонит «паккард» по пустым улицам, рулит совершенно по-дурацки, стукается об углы, разбивает фары и, в конце концов, загорается. Так, пылая, «паккард» выезжает на набережную Сены и сваливается в воду.
Минута тишины, и на набережную выбираются Опоясов и Клаксон, мокрые и оборванные.
– М-да, – неопределенно промолвил граф.
– Вам нравится Париж? – светским тоном спросил Клаксон.
– Хорошо бы освежиться, – проговорил граф.
Клаксон, хихикнув, извлек из карманов две неповрежденные бутылки.
– Прихватил в трактире. Так, машинально. Где будем пить, мой граф?
– Под мостом! – твердо сказал Опоясов и направился в данном направлении.
Эпилог нашего фильма – это настоящий ликующий, с оглушительной, но чудесной музыкой хеппи-энд.
По набережной Сены в автомобиле «Рено» едут счастливые супруги Катя и Филип. Они направляются в Гавр получать новый броненосец. Филип в блестящем офицерском мундире, на руках у него дивные младенцы-близнецы, один говорит по-русски «папа», другой по-французски «мама».
В небе над Сеной курсом на Неву движется фантастический летательный аппарат. На нем другая пара счастливцев – Сюзан и Владислав.
Двое ободранных клошаров опустошенными взглядами из-под моста провожают блистательные экипажи нашего хеппи-энда. В клошарах не без труда, но все-таки отчетливо мы узнаем «силы зла» – графа Опоясова и бывшего лейтенанта Клаксона.
Силы добра поют заключительные куплеты.
«О, этот вьюноша летучий!»
В давние времена
в Печинске-Горшечинске
сидел Петухан Куриханыч,
да поохал в Суму-Заплечинску,
а там Заплетай Расплетаич. Ну и дела.
Под лихой, едва ли не разбойный посвист проплывают внизу, покачиваясь, нежно-зеленые новгородские поля, темный бор, холодное озеро, по глади которого бегут тени рваных облачков… А вот и наша тень проходит, тень человека с босыми ногами, летящего на больших нелепых крыльях.
За озером открывается нашему взору белокаменная златоглавая церковь и кучка деревянных домишек вокруг нее.
…
На площади городка, где царит послеобеденная дрема, трое заспанных стрельцов, почесываясь, наводят великанскую пищаль на подлетающую к городку черную точку.
Разинул рот приезжий мужиченко:
– Никак упырь летит ай кикимора?
– Упырь! – передразнивает мужичонку стрелец и поясняет с некоторой даже гордостью: – Дворянский сын Фролка Скобеев за сластями прилетел.
На площади купцы торопливо запирают лавки.
Выстрел. Подламывается тренога, и пищаль падает в грязь, едва не зашибив крутившуюся под ногами стрельцов свинью. Стрельцы, сплевывая и зевая, ложатся спать на солнцепеке.
Низко-низко над площадью пролетает Фрол Скобеев: выпуклые блестящие глаза, лихо подкрученный ус, босые пятки. Озорно свистя и ухая совой, юноша опускается на лотки с пряниками, быстро набивает сластями запазуху, потом – крылья под мышку – улепетывает с площади прочь. Его никто и не думает преследовать, кроме собак, гусей и поросят.
– Одно дело – улетит…
ТИТРЫ
фильма
Фрол Скобеев забрался на макушку сосны, приладил за спиной крылья и сиганул вниз.
Худо-бедно, но крылья перепончатые с бисерной бахромой несут его среди воздушных струй, и на душе у него от этого привольно и он поет:
Вдруг оборвалась песня: Фрол Скобеев углядел с высоты медлительный поезд: без дороги по полям ехала шагом конная стража, а за ней карета с окошком, а потом еще конники, дворянские дети и смерды с пиками, а за ними туго груженных подвод десять или двадцать.
В глазах юноши зажигается шальной огонек, который будет всегда появляться в них перед рисковыми делами. Фрол круто снижается.
Душно, тряско, муторно в обитой изнутри пуховыми подушками боярской карете… Впрочем, хозяин карет стольник Нардин-Нащокин, сам расплывшийся, как подушка, умудряется и здесь спать в охотку, с присвистом. Мается, тоскует в карете дочь его красавица Аннушка, а мамка ее Ненилушка, продувная бестия, пытается прельстительным шепотом утешить девицу.
– Разбуди-ка батюшку, Ненилушка, – умирающим голосом попросила Аннушка. Мамка тут же поймала кружившую в карете пчелу и бесцеремонно засунула ее в нос боярину. Нардин-Нащокин проснулся и извлек из носа насекомое.
– Пчела, – говорит он. – Пчела осмелилась в ноздрю… Четвертованию подлежит…
Аннушка так, чтобы батюшка видел, снимает с крючка золоченую клетку с щеглом, открывает ее и подносит к окну.
– Лети, сизая птица, в родный лес и поведай птахам и зверюшкам, как деву красную замуж везли за незнакомца, – ломким да со слезой голосом говорит она.
Стольник всхлипывает, выпускает пчелу.
– Нешто, Аннушка, худого я хочу своей дитятке? Смотри, каким соком ты налилась – замуж тебе в самый раз…
Аннушка задумчиво смотрит в бездонное небо, куда полетел щегол, и замечает вдалеке некую крупную птицу.
– Небось, за старого отдадите, за крючконосого, – хнычет она.
Мамка, подыгрывая ей, заливается в три ручья.
