– Ай-ай-ай! – закричал весь цветник, а Аннушка почему-то молчала, быстро бледнея.
– Вал-дах-мал-лах-илла-дах! – весьма страшным голосом завопила Лукерьюшка, отпустила красавицу- княжну и поволокла в темный уголок за печку саму «мамку».
Здесь, за печкой, Фрол Скобеев опустил платок, и «мамка», увидев рыжие усы и бороду, вполголоса воскликнула:
– Царица небесная!
И тут же в ладонь ей высыпалась горсть золотых, а рыжеус жарко зашептал:
– Помнишь гусей, Ненилушка?
– Чего тебе надо-то, супостат? – проговорила «мамка», слабея в железных руках.
– Проводи меня в опочивальню к Аннушке, а то, смотри, объявлюсь и на тебя скажу… мне чего терять…
– Добро, отчаянный господин, за твою ко мне милость сделаю по воле твоей. – Ненила склонила голову, и Фрол не заметил недоброй усмешки на ее лице.
«Мамка» тут же вышла из-за печки, захлопала в ладоши и объявила конец уже расшумевшимся девицам:
– Полноте, девицы, басурманствовать! Сейчас будем в благочинную игру играти, в жениха и невесту. Изволь, госпожа Аннушка, быть ты невестою, а госпожа Лукерьюшка будет женихом.
Аннушка почему-то еще больше побледнела, а Лукерьюшка только глазами на нее блестела, приближаясь.
…
Под старинную свадебную песню провожают девицы «жениха» и «невесту» в опочивальню. Вот закрылась за ними тяжелая дверь, и тут же Ненилушка захлопала в ладоши:
– А теперича, девы, заведите песню веселую, да громчей, громчей!
…
В полумраке опочивальни уже летели прочь одежды и мелькали руки. Ах, лебедушка… ах, бес нечистый… ах, касатушка… разбойник, вор, пусти… ах, голубушка-Аннушка… ах, ах, сокол ясный…
гремела в светлице девичья задорная песня.
Глубокой ночью «мамка» вошла со свечой в опочивальню Аннушки. Девица сидела на кровати и, увидев свою наставницу, горестно всплеснула руками.
– Что ты надо мною сделала! Это не девица со мной была, он мужественный человек дворянин Фрол Скобеев.
– Ай, батюшки, ой, матушки, – притворно запричитала Ненилушка и тут же деловито справилась: – А сладкий ли был волчок, госпожа?
Аннушка молча заплакала.
– Ты не плачь, Аннушка, – сказала «мамка», – если он такую безделицу учинил, у нас тут людей на него хватит, а хочешь, так я его и сама скрою в смертное место.
В складках юбки у «мамушки» оказалась увесистый кистенек.
Аннушка всплеснула руками и зарыдала еще пуще.
– Что ты говоришь, подлая! Да ты взгляни на него! – Она подняла свечу над раскинувшимся во всей красе, словно на крыльях летящим во сне, молодым усачом.
– Никак «летучий человек»? – вскричала Ненила.
– Он самый, – тихо проговорила девушка и, склонившись, поцеловала Фрола в щеку.
Едва еще брезжит свет в слюдяные окошки верхних светлиц, слуги еще спят, а стольник Нардин-Нащокин уже на ногах. Не спится старику: то глобус покрутит, покачает в сумлении головой, то бороду свою знаменитую примется чесать бронзовым гребнем, но больше колотит шалапугой мух направо и налево. Вдруг видит стольник – крадутся две девицы по покоям да по дороге еще целуются да обнимаются.
– Анна! – строго позвал он.
Девицы сильно встрепенулись и застыли.
Боярин приблизился и внимательно осмотрел дочерину товарку. Девица ему понравилась строгим поведением и лукавым глазом.
– А это чей же весьма изрядный розан? – не без игривости спросил он и вздул бороду облаком.
– А это, батюшка, Лукерьюшка Ловчикова, сестрица князя Томила, – ответила Аннушка.
– Это хорошо, скоро и породнимся, – боярин задел немного сбоку, примерился было ладошкой, но у Лукерьюшки оказалась такая сильная ручка, что он даже крякнул.
– А мы, Кир Нардин, можно-таки сказать, что уже и породнилися, – медовым голоском сказала Лукерьюшка.
Боярин, потирая ущемленную ладонь, обратился к дочери:
– Сестрица моя игуменья Агриппина зовет тебя к себе в гости в Девичий монастырь. Ноне собирайся и жди от нее лошадей.
Аннушка вдруг, как подкошенная, пала в ноги отцу и возопила:
– Батюшка родной, слезно тебя прошу – не посылай меня ноне к тетке Агриппине!
Отчаяние девушки было таким бурным, что боярин даже подпрыгнул, а девица Лукерьюшка тоже бухнулась ему в ноги и распростерлась рядом с Аннушкой.
– Сможешь, Фролушка, карету достать и возиков? – прошептала боярышня своему любезному.
Фрол даже задохнулся от догадки.
– Достану!
Боярин только начал было разжигать свой отцовский гнев…
– Это что ж за непослушание богомерзкое?
…Как дочь его поднялась и сказала ровным голосом:
– Воля ваша, батюшка, а я охотно подчиняюсь. – Девица же Лукерьюшка павой прошлась вокруг Аннушки, помахивая платочком. Боярин, изумленный поведением девиц, трижды ударил шалапугой, но мухи выли вокруг невредимо.
Словно молодой олень сквозь чащу несется Фрол по Ивановской площади. Вот он мелькает на лестнице Судейского приказа, подписывает какие-то листки, строчит какую-то бумагу, кому-то шепчет на ухо, на кого-то орет, кого-то хватает за бороду и все поет, поет от счастья.
Дерзкая эта песня вселяет неодобрительное сумление в подьячих, зато площадная голытьба во главе с Вавилоном подпевает Фролу, ликуя.
Фрол все на том же буйном подъеме врывается в дом Ловчикова:
– Эй, холопы, подавай сюда князя Томилу!
Перед ним скрещиваются бердыши, но он, недолго думая, выхватывает саблю, сечет стражу направо и налево, только головы летят, как кочаны капустные.
Таким образом Фрол проносится по богатым палатам и, не найдя там князя, низвергается в подвал, где идет разделка мяса. Навстречу ему выходит Томила в кожаном фартуке и с огромным топором.
– Шашнадцать человек твоих посёк! – хвастливо говорит ему Фрол.
– А я вот мясному делу обучаюсь, – меланхолично сказал Томила.
– А это зачем? – крикнул Фрол.
– Ах, братишка, при государе служба трудная. Сегодня ты князь, а завтра грязь. А при мясном-то деле я всегда буду сыт…
– Молодец! – гаркнул Фрол и обнял названого брата. – Братец мой любезный, не дашь ли мне карету и возников? Сватать хочу купецкую дочь Пелагею Грудцыну-Усову.
Чувствительный Томила тут же разрыдался и осыпал Фрола поцелуями:
