– Братец-братец, я ведь и сам вскорости еду сватать ненаглядную Аннушку. Как посватаешь Пелагеюшку, ворочайся, а уж я тушку разделаю для банкета.
В глухом московском переулке стоит карета, переминается четверка лошадей.
На облучке вдребезги пьяного кучера все подпаивает да подпаивает из глиняного кувшина горбатый Вавилон.
ревет кучер.
Вавилон, оценив его состояние, сталкивает кучера с облучка в канаву, спрыгивает сам, стаскивает с бесчувственного тела епанчу да шапку, переодевается и тихонько свистит.
На свист этот появляется смиренная монахиня. Она подходит к карете и одобрительно хлопает Вавилона по заду увесистой рукой.
– Эх! – Вавилон прыгает на облучок, берет вожжи. – На печи меня горячей не удержите силком! Отправляюсь за удачей, эх, за птичьим молоком!
…Поднимая тучи пыли, грохочет карета по Москве.
– Пади! Пади! – несется с облучка страшный голос.
…А Аннушка-лебедушка вместе с «мамушкой» уже стоит на крыльце в ожидании.
Подкатывает карета, из нее выходит монахиня, осеняет девушку крестом, дает ей руку для целования.
Слуги вытаскивают сундук с девичьим добром. Аннушка, Ненила и монахиня погружаются. Карета трогается.
Едва отъехала карета, как монахиня набросилась на девицу с жадными поцелуями.
Ненилушка скромно отвернулась и вдруг завопила от ужаса.
В углу что-то гадко шевелилось.
– Стой, Вавилон! – гаркнула басом монахиня, распахнула дверь кареты и вытащила на свет божий самого обыкновенного черта.
– Геть! Геть отсюда!
После удара бичом черт улепетнул за угол, а Фрол влез в карету и успокоил икающих женщин.
– Пустяшный чертик, гниль болотная.
Сам он озадаченно почесал кнутовищем бороду – это что же за наваждение? Что ни день, то черти. Вроде не пью…
…Онтий, ухмыляясь, глядел из-за забора вслед карете.
Царь неподвижно сидел на троне в византийском величии. Недвижно стояли вдоль стен словно аглицкие восковые куклы приближенные бояре и среди них зловредный боярин Кукинмикин.
Вдруг царь насторожился, скосил глаз, приподнялся да как сиганет через всю палату к окну.
– Стрекоза! – ликующим голосом воскликнул царь, поднимая над головой трепещущее существо. – Стрекоза осмелилась! Князь Нардин, где ты есть?
Бояре пугливо стали переглядываться – князь отсутствовал. Кукинмикин зловредным шепотом пустил сплетню:
– Нащокинская дочка с цыганином убежала. Ох, отклеится сегодня борода у Нардинки.
Вдруг уханье, оханье, топот послышались во дворце, словно старый битюг бежит. Секунду спустя первый стольник уже лежал в ногах государя.
– Горе, горе у меня, августейший государь! Ратуйте, люди добрые!
Царь капризно притопнул ножкой.
– Стрекоза осмелилась! Чему подлежит?
Стольник кряхтя поднялся, распушил свою огромную бороду, шепнул на высочайшее ухо:
– Четвертованию подлежит, царь-батюшка.
Царь, хмурясь от удовольствия, исполнил наказание и тогда уж мирно спросил:
– Ну, какое у тебя горе?
– Дочь мою обманом из дому уволок дворянский сын Фрол Скобеев!
Сказав это, стольник в полубесчувствии снова повалился к ногам государя, среди бояр началось великое сумление (дочерьми никто не был обижен), а царь сел на трон и крикнул:
– Призвать всех воинских начальников!
Палата наполнилась звоном: вошли воинские начальники, среди них Томила Ловчиков и граф Шпиц- Бернар в кирасе и фетровой шляпе. Царь сидел в грозной задумчивости, а рыцари переговаривались. Вскоре все уже знали о беде.
– Кто таков сей Фрол Скобеев? – вопросил царь. Томила пошатывался. Если б не отцовский могучий меч, упал бы, пожалуй. Заглянул в «дальновидец» и увидел как наяву: милуется его суженая с рыжим молодчиком.
– Судейская ябеда да плут, да лихой человек, – слабым голосом ответствовал царю Нардин- Нащокин.
– Поймать и на дыбу! – приказал царь.
– Дозволь, государь, я сам вора освежую! – вскричал вдруг, потрясая мечом, Томила. – Я сам освобожу невесту свою ненаглядную!
– Тебе, Томила, уж нельзя позорить свое геройское семя, – сказал царь и задумался. – Бернар, подь сюды! Ты, Бернар, девичий позор покроешь и будешь русская вельможа. Согласен?
Граф весело тряхнул кудрями и выкрутил крашеный ус.
– Бон плезир, государь, унд вундебар!
Между тем Фрол и Аннушка милуются на тайной фатере. Мамка с Вавилоном пьют в сенях чай да только покряхтывают от любовных звуков. Кричат петухи, галки да вороны. Бегут по небу барашки. Фрол приподнялся на локте и призвал Вавилона.
– Поди, Вавилон, к стольнику да проси икону для благословения. Скажи, дщерь его тяжко больна и без иконы не поправится.
– Окстись, Фрол! – взревел Вавилон. – Ноздри мне вырвут, на княжьем дворе… Не пойду!
– Иди! – дико крикнул Фрол и потянулся за саблей.
– А вдруг пытки не сдюжу да окажу твою фатеру, Фрол Иваныч, – тихо сказал Вавилон и отправился по тяжкому заданию, провожаемый глазами любовников.
…
Вечереет, розовеет, зеленеет небо над белокаменной. Ржут где-то кони, брешут собаки, ревут ручные медведи. Мамка кряхтит в сенях, плачет, пьет бесконечный чай. Фрол милуется с украденной боярышней.
– Лебедушка моя… касатушка… лисонька краснохвостая…
– Сокол мой ясный… разбойничек… волчик лесной…
Вдруг близкий стук копыт послышался в переулке. Бросились к окну и увидели ужасное.
На большом коне по переулку скакал царский глашатай, а за конем волочился в пыли связанный Вавилон.
Вот глашатай остановил коня, затрубил в золотую дудку, гулким голосом прочитал цареву грамоту.
– …а вора и изменщика Фрола Скобеева всеми силами поймать и на дыбу проводить, а ловкому ловцу дать награду десять рублев! Таково слово Государево!
Глашатай ускакал, уволок скрежещущего зубами Вавилона, а Фрол все стоял, вцепившись в окно, а на плече его плакала несчастная Аннушка.
…Рыдала в сенях мамка, подсчитывая сквозь слезы:
– Десять рублев… так ведь это три коровенки холмогорские… да пуху пуд… да пшена меры две… ой страсти…
Вдруг скрипнула дверь, и в сени проник востроглазый молодой человек, одетый скромно, но опрятно.
– Тсс, Ненилушка, молчи молчком!
…Фрол словно в угаре вытащил свою заветную сабельку и со странным блеском в глазах стал на ней играть вроде как на балалайке.
