О, этот вьюноша летучий!

Называю эту цену, как это по-русски, на глазок – потому что вы, мистер Хлебников, еще не известны на Западе и вашего имени нет в каталогах. Если вы готовы расстаться с «Долгожданными животными», моя фирма оформит на ваше имя договор приблизительно на… (он вытащил из нагрудного кармана здоровенный бумажник, внутри которого был вделан еще и миниатюрный калькулятор, потыкал в него пальцем) …семьдесят пять – сто тысяч долларов сроком на два года (из того же бумажника извлекается визитная карточка). Вот, извольте, карточка моей фирмы International Art, мой апартамент соединяется с офисом, найти легко – Manhattan, Park Avenue (все это произносится несколько усталым тоном, сопровождается странноватым подчихиванием и шмыганьем носом, впрочем, иногда бросается на Олега и цепкий изучающий взглядик). Я буду в Москве еще три дня. Если за это время вы примите решение, вот телефон в «Национал». Сейчас я отчаливаю. До свидания, моя дорогая. Не провожайте меня, я прекрасно найду свое пальто сам. Господин Хлебников, госпожа Ольга, буду очень рад при случае приветствовать вас в Нью-Йорке. Чудесно, что русское искусство все еще живо.

С этими словами Чарли Ксерокс покинул «грот». Дверь за ним закрылась.

ЛИКА.

Я потрясена. У меня нет слов. Олег, ты понимаешь, что у тебя начинается новая жизнь? Чарли Ксерокс третий из мировой десятки! Нью-Йорк! Парк-авеню!

Олег не отвечает, смотрит в пол. Оцепенение.

ЛИКА.

Да что ты, дурачок, молчишь? Ольга, что с ним?

Ольга нервно передергивает плечами.

ЛИКА.

Вы, по-моему, ничего не понимаете.

ОЛЬГА.

Как он переправит картины?

ЛИКА (с тонкой улыбкой).

Это его заботы. Ой, мальчики-девочки, я вижу, вы все еще ничего не понимаете. Вы сейчас плясать должны от радости.

Звуки рок-н-ролла. Олег танцует с Ольгой. Вокруг танцуют другие художники. Вернисаж очистился, и в квартире остались только свои.

Слава Горшков священнодействует, вытаскивает из разных углов «заначенные» бутылки и расставляет все это (явно чрезмерное) на столе.

СЛАВА

Ребята, внимание! Это все – наше! (Падает без сознания.)

Олег остановился посреди танца, притянул к себе Ольгу, шепчет ей в ухо:

– Пойдем в ванную!

ОЛЬГА (смеется).

Ты меня с кем-то путаешь, старик. Я твоя законная жена.

ОЛЕГ (он что называется «хорош»).

Пошли в ванную. Я тебя хочу сейчас… в ванной… как тогда…

Кто-то через головы танцующих протягивает ему гитару.

– Олег, общество ждет!

Олег пьяно улыбается. Идея «ванной» уже заменилась идеей «гитары»:

– Вы хо?чите песен? Их есть у меня!

Рок-н-ролл прерван. Олег садится на пол посреди комнаты. Вокруг рассаживаются художники, их друзья, среди них, разумеется, и стукач Сорокин, их девушки.

Олег поет песенку собственного сочинения с припевом такого рода:

ОВИР нас не разгонит ни навеки, ни на час,
И если вдруг случится, затоскуешь,
С тобой я повстречаюсь на Бульваре Монпарнас,
А ты ко мне вернешься на Тверскую…

Хлопнув дверью, вызывающе уходит ненавистник Хризантемов. За ним подчиненное существо Хмельницкая.

Олег после каждого куплета отпивает из стакана добрый глоток коньку и обращается в пространство:

– Вы мне предлагаете славу и жемчуга стакан, и все-таки пошли бы вы подальше! Увы, господа, мы не можем отсюда уйти, мы ждем наших долгожданных животных, простите нас…

Далее следует почти невразумительное бормотание под гитару, Ольга теребит мужу волосы, и в это время вбегает Нина Хмельницкая с криком:

– Братцы, Хризантемова дружинники избили!

Нечего и говорить, что среди вскочивших, чтобы дать отпор дружинникам и отомстить за честь Хризантемова, первым был Олег.

Элегантный вернисаж завершается топотом ног в темноте по лестнице, хриплыми криками, матерщиной, слышится еще некоторое время крик Ольги:

– Олег, не смей!

Снегопад не прекращается ни на минуту. Олег бежит к площади Маяковского. Он оторвался от друзей, бежит один, яростно, изо всех сил, хотя на ночной улице ни души.

Вдруг под репертуарным стендом Театра Сатиры он видит шевелящийся полузасыпанный снегом комочек – художник Хризантемов.

– Иннокентий! Кеша! Ты в порядке?

Пытается поднять Хризантемова, но ноги его скользят, и он падает рядом с ним. Теперь Хризантемов пытается поднять его, но, конечно же, безуспешно, и растягивается с ним рядом. Друзья-соперники хохочут, обнимаются… «Ты гений, Олег», «ты гений, Иннокентий!»… Махнув рукой на всякую попытку встать, они поют известную всем советским художникам песню Глеба Горбовского:

А на дива-, а на дива-, а на диване,
Мы лежим, художники,
А у меня, да маево друга Вани,
Протянулись ноженьки…

Снег засыпает их, они поют, блаженно мычат, глаза их закрываются, и они не сразу замечают, как на тротуар и стенку ложатся тени трех могучих комсомольских фигур.

Безобразную сцену задержания двух художников и посадки их в патрульную машину милиции издали наблюдает крупный мужчина с широким деревенским лицом, на котором странно выглядят импортные очки.

Отделение милиции № 50 в центре Москвы, так называемый «Полтинник». В приемной комнате под стражей сидят вдоль стены выловленные за ночь нарушители общественного порядка. Над ними лозунг «Превратим Москву в образцовый коммунистический город!».

На другой стене портрет Феликса Дзержинского. Под ним сидит усталый дежурный капитан, заполняет протокол на задержанного за хулиганские действия художника Олега Хлебникова. За спиной у Олега три дружинника, у одного из них красноречивый фонарь под глазом. С ненавистью смотрят на пьяно ухмыляющегося и весьма растерзанного художника.

Между тем Иннокентий Хризантемов мирно спит, положив голову на колени какой-то толстой проститутке.

ОЛЕГ (оборачиваясь на дружинников и показывая им два пальца).

Они гения Хризантемова, товарищ капитан, хватали руками за лицо. Экие свиньи, товарищ капитан, хватают за лицо русского гения!..

КАПИТАН (как бы стараясь сдержать его и без особенной приязни глядя на дружинников).

Легче, легче, Хлебников. Какого вы года рождения?

ОЛЕГ.

1946-го. Послевоенного урожая. Мой батя без ноги с фронта пришел (легко плачет).

КАПИТАН.

Ну, мой, предположим, без руки, но это не причина для слез. Место работы?

ОЛЕГ.