по ее лицу.
ОЛЕГ.
Нет уж, дудки, не уеду один…
Шереметьевский аэропорт, отправка самолета на Вену. Основные пассажиры – отъезжающие евреи.
Идет «шмон» ручного багажа. Мы видим в толпе немало знакомых по очереди в ОВИРе лиц. Среди отъезжающих и Олег.
Он стоит в очереди к таможенному досмотру. Он почти в прострации. Глаза блуждают. За многочисленными стеклянными перегородками он уже потерял надежду увидеть в последний раз жену и дочь.
Между тем таможенники активно «трудятся». Вот у какого-то молодого интеллектуала вырвали из книги титульный лист:
– Запрещается вывоз книг с дарственными надписями…
У старушенции изымается аляповатый подсвечник:
– Предмет старины, мамаша…
Плотный, близкий уже к пенсионному возрасту таможенник весьма ловко, профессионально «шмонает» багаж еврейского семейства. Семейство, очевидно, возмущается, однако глава, представительный, лет 60, человек, успокаивающе похлопывает жену по руке.
Чиновник обнаруживает в чемодане железную коробочку, открывает ее – там драгоценности. Смотрит в глаза главе семейства.
– Разве вы не знаете, что можно ценности до 200 рублей? Придется составить акт на конфискацию.
ГЛАВА СЕМЬИ (
Сергей Владимирович, побойтесь Бога! Ведь мы же договаривались. Вы получили деньги…
ТАМОЖЕННИК.
Перестаньте провоцировать! Я могу аннулировать вашу визу!
Глава семьи машет рукой в отчаянии.
В зале стоит гул десятков голосов, кое-где слышатся плач, иногда и вызывающий смех.
Проходит на посадку более удачливое семейство, которое лучше «договорилось» – три носильщика катят тележки с их багажом.
Ольга с Машенькой метались в общем зале аэропорта. Она пыталась объяснить служащим, что не успела еще попрощаться с мужем, нельзя ли ей пройти хотя бы на балкон, хотя бы махнуть рукой…
– Отъезжающие в Израиль уже попрощались, – объясняли ей служащие.
– Да как же? Мы не успели даже и посмотреть друг на друга…
Служащие сердились:
– Вы что, русского языка не понимаете? Сказано, евреи попрощались.
Вдруг Ольгу окликнули по имени. К ней приближался крупный таможенный чин в отутюженном, ловко сидящем на нем, сером мундире. Это был ее бывший соученик Жильцов.
– Ольга, что ты тут делаешь?
ОЛЯ.
Жильцов, проведи меня на балкон. Мой муж уезжает в эмиграцию…
– No problems, – со смехом сказал Жильцов, взял ее под руку, а Машеньку за руку.
…Сверху с балкона они увидели зал таможенного досмотра и среди шапок и шляп белую гриву Олега.
– Ваш багаж? – обращается к Олегу таможенник.
Олег молча ставит на досмотровый стол свою единственную плечевую сумку.
– Где остальное?
Олег пожимает плечами.
– Нет остального?
К нему быстро подошел Жильцов и тронул за плечо:
– Олег Семенович, посмотрите вот сюда. С вами прощаются.
Олег поднимает голову и видит на балконе жену и дочку. Они весело, очень жизнерадостно машут ему, посылают воздушные поцелуи и даже приплясывают. Их настроение ободряет и Олега, он посылает им поцелуй и показывает два расставленных пальца – западный жест – Victory.
– Переходите к пограничному контролю!
Вместе с другими эмигрантами Олег переходит еще одну стеклянную грань и теряется из виду.
Ольга и Машенька идут к выходу общего зала аэропорта и выходу. Жильцов провожает их и, надо сказать, выглядит несколько растерянным и смущенным.
ЖИЛЬЦОВ.
Как давно мы не виделись, Оля…
ОЛЬГА (через силу).
Кажется, первый раз после института?
ЖИЛЬЦОВ.
Третий раз. (
МАШЕНЬКА (не без вызова).
И папу тоже!
ЖИЛЬЦОВ.
Конечно, конечно…
Последние пяди священной земли социалистического отечества. Пассажиры поднимаются по коридору в самолет. У люка стоит молодой пограничник, широкое плоское неподвижное лицо, как будто он сын того чекиста, что следил за Олегом.
Олег застывает на мгновение и смотрит парню в лицо. Тот не шевелится, не мигает.
ОЛЕГ (
Прощай, болван…
…Закрывается дверь самолета. Лицо молодого солдата искажается едва ли не детской обидой.
– …Я вам не болван, я вам не болван, – шепчет он.
Кабинет в ГБ, широкоскулый куратор Олега передает его «досье» секретарше.
– Отправьте Хлебникова в архив, Софи, а мне принесите папку Хризантемова.
Мид-таун Манхэттена в разгаре делового дня: автомобильные пробки, разгружающиеся грузовики, ремонтные машины, отбойные молотки – дикий звуковой фон, дополняющийся еще музыкой из дверей бесчисленных магазинов; всеязыкая толпа, текущая по Пятой авеню, по Мэдисон, по 57-му стриту; развороченные мостовые, ямы и выбоины в асфальте и над ними роскошные витрины; мусор, мешки с отбросами, уродливые пожарные лестницы на мрачных фронтонах и ослепительные стеклянные поверхности новых небоскребов…
В деловой толпе то и дело мелькают странные личности, создающие удивительную жизнь NY улицы – вот вдруг кто-то затанцевал, закружился и запел, вдруг возвысился над толпой седобородый «пророк», мелькнул человек, играющий на пиле, саксофонист у стены, ободранный рисовальщик и т. д. и т. п. …
В этом вареве, которое в фильме должно занять немалый кусок экранного времени, ибо оно представляет собой некий музыкальный и лирический контрапункт нашей истории, то и дело мы можем видеть нашего героя Олега Хлебникова: ест, курит, глядя на Empire, спрашивает дорогу у черного полицейского, разговаривает с двумя сомнительными девицами. Мы видим, что он возбужден, глаза горят, волосы растрепаны, и если бы можно было нарисовать на асфальте его путь, то получился бы престраннейший пунктир: словом, поведение его типично для русского эмигранта, впервые попавшего в самое пекло Большого Яблока.
Но вот он наконец у цели – Park Avenue. Вынимает визитную карточку Charles Xerox’a. Дом № 2121. Шикарный подъезд, тент с кистями, дормэн в ливрее. В холле алюминиевые двери лифтов.
